Стихотворения и поэмы

Тихонов Николай Семенович

118. ЛЮДИ ШИРАМА

Ананасы и тигры, султаны в кирасе, Ожерелья из трупов, дворцы миража,— Это ты наплодила нам басен — Кабинетная выдумка, дохлая ржа. Нет в пустыне такого Востока, И не стоишь ты, как ни ворчи, Полотняных сапог Куперштока И Гуссейнова желтой камчи. Эти люди с колодца Ширама, Из ревкома советских песков, Обыденностью самой упрямой, Самой хмурой и доблестной самой Опаленные до висков. Вручено им барханное логово, Многодушье зверей и бродяг, Неизбежность, безжалостность многого — Всё, о чем скотоводы гудят. И когда они так, молодцами, Прилетят в Ак-Тере как гонцы — Это значит, что снова с концами Сведены бытовые концы. Это значит — в песчаном корыте, От шалашной норы до норы, Чабаны-пастухи не в обиде И чолуки-подпаски бодры. Что сучи-водоливы довольны — Значит, выхвачен отдыха клок, Можно легкой камчою привольно Пыль сбивать с полотняных сапог. Пить чаи, развалясь осторожно, Так, чтоб маузер лег не под бок, Чтоб луна завертела безбожно Самой длинной беседы клубок… И — по коням… И странным аллюром, Той юргой, что

мила скакунам, Вкось по дюнам, по глинам, по бурым Саксаулам, солончакам… Чтобы пафосом вечной заботы, Через грязь, лихорадку, цингу, Раскачать этих юрт переплеты, Этих нищих, что мрут на бегу. Позабыть о себе и за них побороться, Дней кочевья принять без числа — И в бессонную ночь на иссохшем колодце Заметить вдруг, что молодость прошла. 1930

119. ВЕСНА В ДЕЙНАУ, ИЛИ НОЧНАЯ ПАХОТА ТРАКТОРАМИ «ВАЛЛИС»

Дыханье слышу «валлисов»-машин, Как запертых драконов беспокойство, Дурацкое, скажу, землеустройство От древности досталось им в почин. Поля величиной с кошму. Канавы, стены, ямы, стены, ямы… Но времени задания упрямы — И «валлисы» прокатывают тьму. Они жужжат, бормочут, невесомы, Невидимы за переплетом рощ, Чужою, нехозяйственной истомой Их окружает дьявольская ночь Забытых мест и черных суеверий, Трахомных глаз, проклятий за углом. Встает луна — ложится тень у двери, Дверь отошла — машина входит в дом. Распахнут двор. Он байский, крепколобый (Вкушали плов, меняли скот, рабынь), И трактор встал своей стальной утробой, Как некий слон, среди чарджуйских дынь. В пустыне бай, а может, и подале, И вместо всей халатной толчеи Три выдвиженца спорят в гулком зале, И Азия внимает молча им. Джида цветет, бумаги всех оказий Пропитаны тем запахом живым, Животным, душным, стойким в каждой фразе, И каждый жест в него упал, как в дым… И в том дыму вся тракторная база Свергает власть оскаленных пустынь. Шипит земля, и, словно два алмаза, Два фонаря глядят через кусты. 1930

120. ИСКАТЕЛИ ВОДЫ

Кую-Уста зовут того, кто может Своим чутьем найти воды исток. Сочти морщины на верблюжьей коже, Пересчитай по зернышку песок — Тогда поймешь того туркмена дело, Когда, от напряженья постарев, Он говорит: «Колодец ройте смело, Я сквозь песок узнал воды напев». Но он кустарь, он только приключенец, Он шифровальщик скромненьких депеш, В нем плана нет, он — как волны свеченье, И в нем дикарь еще отменно свеж. Его вода равна четверостишью, Пустыне ж нужны эпосы воды, — Он как бархан, он времени не слышит, Он заметает времени следы. Но есть вода Келифского Узбоя, — Но чья вода? Победы иль Беды? И там глядят в ее лицо рябое Глаза иных искателей воды. Они хотят вести ее далеко — Через Мургаб, к Теджену, — оросить Все те пески, похожие на локоть, Который нужно всё же укусить. Они правы, они от злости пьяны, Они упрямы: должно рисковать — Невероятным водяным тараном Пробить пески, пустыню расковать. Им снятся сбросы, полчища рабочих И хлопок — да, десятки тысяч га: Их в руку сон — земля победы хочет, Она зовет на общего врага. Кую-Уста глядит на инженера С большой усмешкой, скрытой кое-как. Тот говорит: «Ты думаешь, химера? А это, брат, вполне возможный факт! Твои колодцы, что же, это крохи… А мы Узбой наполним наконец…» Они стоят сейчас, как две эпохи, Но победит великих вод ловец! 1930

121. УЩЕЛЬЕ АЙ-ДЭРЭ

В. Луговскому

Ты проедешь Сумбар, И в полуночный пар Ты минуешь рудник Арпаклен И пройдешь по хребту Через всю высоту, Сквозь луга и сквозь каменный плен, Где, как мертвый пастух, Громоздится уступ, Словно овцы — кусты по горе, Пусти шагом коня В жар зеленого дня: То ущелье зовут Ай-Дэрэ. Травы — брата родней, В темножильях камней Родников отчеканена дрожь. Лучше рощ, гибче вод, Драгоценней пород Ты в Туркмении, верь, не найдешь. Никого не предашь, Ты останешься наш, Но вдохни этот воздух, какой он! Ты отрады такой Не встречал под рукой, Ты такого не ведал покоя. На большие года Будет память горда. Будет сердце — как конь на заре, А в томительный час Повторишь ты не раз: То ущелье зовут Ай-Дэрэ. 1930

122. ПОДРАЖАНИЕ ТУРКМЕНСКОМУ

Мы с гор пришли сегодня днем, Куда мы идем — не гадай. Усмирись, расступись пред конем — Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай! Пришли мы к воде, и она шумит, Прогони ее с глаз, измени ее вид, Убери свою воду из-под копыт. Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай! Не то мы истоки твои убьем, Мы высушим ложе твое огнем, Ты покажешь все камни на дне своем, — Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай! Мы закроем ущелья, и ты умрешь, И умрет с тобой воды твоей дрожь — Тогда для коней будет путь хорош,— Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай! Пожалей своих птиц на своих отмелях, Людей, что питают тобой поля, Всё равно мы пройдем тебя, сердца веселя, — Дорогу дай, Гюрген, дорогу дай! 1930

123. СТАРЫЙ КОВЕР

Читай ковер: верблюжьих ног тростины, Печальных юрт печати и набег, Как будто видишь всадников пустыни И шашки их в таинственной резьбе. Прими ковер за песню, и тотчас же Густая шерсть тягуче зазвенит, И нить шелков струной скользнувшей ляжет, Как бубенец, скользнувший вдоль ступни. Но разгадай весь заговор узора, Расшитых рифм кочевничью кайму, Игру метафор, быструю, как порох,— Закон стиха совсем не чужд ему. Но мастер скуп, он бережет сравненья, Он явно болен страхом пустоты, И этот стих без воздуха, без тени Он залил жаром ярким и густым. Он повторился в собственном размахе, Ковру Теке он ямбы подарил, В узоры Мерва бросил амфибрахий, Кизыл-Аяк хореем населил. Так он играл в своем пастушьем платье Огнем и шерстью, битвой ремесла, И зарево тех красочных объятий Душа ковра пожаром донесла. 1930

124. АМУДАРЬЯ

(Завернувшиеся в плащи)

Мы плыли, плыли, плыли, Мы пели песни басом Сожженными устами. Уж каюкчи шестами, Саженными шестами Устали опираться, — Потея час за часом. Мы груз кооперации Везли до Ходжам-Баса. Везли мы до Бешира груз: Консервы, стекла, мыло, Соль, рис, спички. Заря нам жгла свой красный куст, И нам луна светила. К Беширу буря подошла В полночной перекличке, К спокойным нашим снам И, презирая наши сны И наш товар по сторонам, Она, как шило из мешка, Ударила по нас. Палатка рухнула, свист Пошел по нашим ящикам, Как будто рылись там кроты, Сойдя с ума от темноты. О буря, буря, — сволочь ты! Мы довезем стекло, и рис, И соль, и рис заказчикам. Мы завернулись все в плащи, Давясь сырым песком; Сложив из ящиков карниз Стеклом наверх и мылом вниз, Нырнули в пухлый шум. Чего же ты смотрел, ревком Пустынных Каракум? Мы завернулись все в плащи, И, подобрав плащей концы, Давясь сырым песком, Мы, как верблюды, полегли, А наши курицы вели (До плова было далеко) Себя как храбрецы. Мы завернулись все в плащи, Плевали мы на бури, А утром — только не ропщи, — Мы утром курам, как картечь, Отсекли головы до плеч И пух пустили курий. Так, завернувшись все в плащи, Мы сдали груз в Бешире, Консервы, стекла, мыло, Соль, рис, спички, Мы сдали груз в Бешире. Мы плыли, плыли всё вперед Сквозь перекаты всех пород, Сквозь мели в желтом жире, И мы смеялись: «Вот поход!» Такой речонки поищи — Единственная в мире. 1930

125. ПРОЩАНИЕ С ОМАЧОМ

Седой туркмен, сожженный солнцем юга, Прощается с истертым омачом: «Ты отойдешь ненужным гостем в угол. Ты, одряхлев, остался ни при чем. Тебя почтит ночного ветра скрежет, Но шум молвы в другую песнь ушел — Машинный плуг родную землю взрежет От волн Аму до каракумских волн. Не о тебе расскажут у колодца, Ты жил, как раб, ленивой простотой. В груди машин живое сердце бьется Туркмении пустынно-золотой». Сказал омач: «Не оставляй средь гула Меня лежать в твоих машин дыму. Не дай мне гнить среди твоих аулов! Я, как басмач, пустыню подыму, Я стану волком, пламенем, бедою, Как астрагал — меня охватит ложь. Я не хочу! Я сыт своей судьбою, И я прошу покорно: уничтожь. Сожги мое истасканное тело, Испепели и острием серпа Развей меня, чтоб мной не завладела, Как знаменем твоих врагов, толпа». 1930

126. ПРИГЛАШЕНИЕ К ПУТЕШЕСТВИЮ

Обычной тенью входит день. Одежда та же: тесен ворот — Попробуй возьми его, переодень, Скажи, что меняешь обычай и город. Он будет выть, от страха седой, Вопьется ногтями, от крика устав, Он будет грозить нищетой и бедой, Он выложит все счета. Но, как пересохший табак, распыли Привычки — сбеги с этажей, Увидишь, как пляшут колени земли, Какая улыбка у ней. А может быть, ярость? А может — Одно дуновенье ресниц далеко Тебя заведет, чудесами изгложет, Оставит навек чудаком? Соглашайся немедля! Из дому Задумано бегство. Ведь надо же знать, Как люди живут и жуют по-другому, Как падает заново слов крутизна. Как бродят народы, пасясь на приволье. Как золотом жира потеет базар, Как дышит — ну, скажем, за Каспием, что ли, — Менялы тучней черноглазый фазан. Чтоб с надоевших, постылых подножий Вся жизнь поднялась бы не степью с утра — Горой, где бы каждый уступ непохож был На тот, каким он казался вчера, Чтоб в горле гуляло крупнейшею, дрожью: «Мы родственны снова. Дай руку, гора!» 1926

127. ФИНИНСПЕКТОР В БУХАРЕ

Не облако зноя, Не дым из харчевни чудесной Летит кишлаками, листвой вырезною, Бахчами, канавами, лесом. И облако это, красуясь подробно, Зудит удилами и песни поет — То сам фининспектор султаноподобный Из лёссовой пыли вихри вьет. На учете — ковры, пшеница, сад, В квитанциях, словно луна, Восходит, желтея, налога цена Десятками лун подряд. Он знает, который из толстых не рад Топтанью его скакуна. Он видит, как ложью цветет старшина И сколько наплел и налгал он спьяна. Он помнит, как нужно коня раскачать Навстречу клинкам басмача. На севере дождь заладил полет И льет, облысев, отупев; Тщедушный чиновник бумагой скребет, Как мышь, за конторку присев. Он ввек не узнает, что письменных троп Кончается пулей в пустыне галоп, Что можно баланс перекинуть иначе — Высокою аркой ветвей карагачьих. Что слать извещенья — пустая затея, Когда по ущельям обвалы густеют. Что дальний его туркестанский собрат Теснинам и высям устроил парад. Не тигр из тугая плескает клыком, Куском полосатой ноги, То сам фининспектор в галопе легко Играет конем дорогим. Джигит раздирает запекшийся рот, Ведет к Самарканду дорог поворот. Какое убранство! Небо какое! Огонь, тополя, купола! Он скачет туда, где лежит на покое Тимур — Хромец Тамерлан. Бросив джигиту камчу на лету, Идет инспектор на ту высоту. Гробница Тимура в нефритной красе, И здесь говорит он, молчанье рассея: «Лишь винт в колесе я, Всегда на весу, — Я честно служу своему колесу, Катаюсь с ним вместе дугою, Вот ты — это дело другое!» Восходит могильный рев старика: «Бока отлежал я. На что мне века! Могила на что дорогая? Мне — сыну Амир-Тарагая? Я на землю ярой горой налег, Я жал ее необычайно — С Китая я выжал, как губку, налог Ручными драконами, чаем. Сколько земель у меня собралось Дохода звонкого ради, В одном лишь Багдаде убыток понес: Людей не осталось в Багдаде. Я взвесил приход и расход мировой, И нету копейки со мною: Я — гол, с лошадиною схож головой, Вот ты — это дело иное…» Не облако зноя, Не ветер великий весною, То мчится инспектор, трубку сосет, Топчет ковер тишины, Как будто луна с небывалых высот Упала в доход казны. 1926