Стихотворения и поэмы

Тихонов Николай Семенович

58. ВОЗВРАЩЕНИЕ МЕФИСТОФЕЛЯ

От дождя пробегает по камню дрожь, Патруль прикладом стучит на крик, Только ветер да ночь ты сегодня вплетешь В свои ржавые кудри, старик. Искушать любовь, заклинать цветы Тяжелая сила его несет,— За улицей улица — темны и пусты, За углом, за сугробом — вход. Лохматится вся седая спина, Стучится и входит глупец — В доме не спят, в доме — тишина, Но весь он — бетон и свинец. Хозяин рад и ведет жену, Холодом звездным горят волоса, Сквозь гостя она глядит в тишину И просит подняться в сад. Лилии льются, медь блестит, Соловей стеклянный поет в кустах, И шепотом ветхим старик ворожит, Но в шепоте пыль и страх. Но дождем пробегает по телу дрожь, И в жилах ветер стучит. «Здесь бетон и свинец, старину не тревожь»,— Хозяйка смеясь говорит. А хозяин встал, и ударил пса, И взглянул глазами врага. Да, забыли они, как блестит роса На волнистых, на долгих лугах. Патруль

прикладом стучит на крик, Капли летят брызг дождевых, Нагибаясь, псу говорит старик: «Их двое, и мир для них». И снова, сгибаясь, хохочет он: «Я слышу, слышу конец!» Сквозь душу и ночь прорастает бетон, Над кровью шумит свинец! 1921 или 1922

59. СЕВЕРНАЯ ИДИЛЛИЯ

Не простые чайки по волне залетели — Забежали невиданные шнявы, Как полночному солнцу иволги пели, Слушал камень лютый да травы. Расселись гости, закачали стаканы, С зеленой водою пекут прибаутки, Кроют блины ледяной сметаной, Крепкие крутят самокрутки. Чудят про свой город: гора — не город, Все народы толкутся в нем год целый, Моржей тяжелей мужи-поморы, В смоленом кулаке держат дело. «А у нас валуны, как пестрые хаты, Заходи-ка, чужак, в леса спозаранья, Что отметин на елях понаставил сохатый, Что скрипу чудного от крыла от фазанья». Хохочет кожаный шкипер, румяный, манит: «Ну, заморского зелья, ну, раз единый». Стеклянная кровь ходуном в нем нынче мурманит, В собачьем глазу его тают льдины. Руку жмет, гудят кости, что гусли, Лает ласково в дым и ветер. «Лондон, Лондон — Русь моя, Русь ли? В ушкуйницу мать — ушкуйники дети». Расплылся помор, лапу тычет вправо, Колючебородый с тюленьей развалкой старик: «А вон там, пес ты божий, — глянь через камень и травы, Москва-мать, ходу десять недель напрямик». 1922

60. ГЕРМАНИЯ

Июлем синим набежало время, В ветвях кочует слив отряд, Домой вернувшийся солдат Несет зарю в тяжелом шлеме, Чтобы отдать садам. Еще клеймо с короной на плече, Еще бежит дыхание огня Нечаянно через сады и сливы, Еще молчать рукам нетерпеливым И деревам склоняться у плетня. Но уже кровью пьяны Лорелеи, Хрипя на площадях о том, Что узки временам плац-парки и аллеи, Под черным колесом грузовика Погибнет Лютера спокойный дом. Пивной ручей — вторая кровь народа — Жжет бороды, но души не бодрит, Кричат в ушах стальные Лорелеи: Германский хмель — безумец огородов — Тягучей силою степей обвит. А там, внизу, в осколках красных градин Куется для последней боли зуб, Там ждут давно, — и если молот Тора Из зал высоких навсегда украден, Тот молот Тора там, внизу. 1922

61. КРЫСА

Ревела сталь, подъемники гудели, Дымились рельсы, вдавленные грузом, И в масляной воде качались и шипели На якорях железные медузы. Таили верфи новую грозу, Потел кузнец, выковывая громы, Морщинолобый, со стеклом в глазу, Исчерчивал таблицами альбомы. Взлетали полотняные орлы, Оплечья крыш царапая когтями, И карты грудью резали столы Под шулерскими влажными руками. Скрипучей кровью тело налито, Отравленной слюной ночного часа С жемчужным горлом в бело-золотом Пел человек о смерти светлых асов. Сердец расплющенных теплый ворох Жадно вдыхал розоватый дым, А совы каменные на соборах Темноту крестили крылом седым. Золотому плевку, красному льду в бокале Под бульварным каштаном продавали детей, Из полночи в полночь тюрьмы стонали О каторгах, о смерти, о миллионах плетей. Узловали епископы в алтарном мраке Новый Завет для храбрых бродяг, В переплетах прекрасного цвета хаки, Где рядом Христос и военный флаг. А дряхлые храмы руки в небо тянули, И висел в пустоте их черный костяк, Никто не запомнил в предсмертном гуле, Как это было, а было так: Земле стало душно и камням тесно, С облаков и стен позолота сползла, Серая крыса с хвостом железным Из самого черного вышла угла. И вспыхнуло всё, и люди забыли, Кто и когда их назвал людьми. Каменные совы крылами глаза закрыли, Никто не ушел, никто… Аминь! 1922

62. «Из долгого, прямого парохода…»

Из долгого, прямого парохода Самаритян холодных приношенье Стекает рисом, салом, молоком. Язык морского, строгого народа, Хрип слов чужих, их краткий ритм движенья Нам, изгонявшим медленность, знаком. Они иную гнули тетиву, Безжалостней и волею отвесней, Их улицы надменной чистоты, Но и у них родятся и живут Такие ж волны в гаванях и песнях И женщины такие же, как ты. Какие б нас ни уводили вновь Глухие тропы за бедою черствой — Настанет наш черед — Мы им вернем их темную любовь, Мы им вернем упорство за упорство, За мудрость — мудрость, лед — за лед! 1922

63. ПЕРЕКОП

Катятся звезды, к алмазу алмаз, В кипарисовых рощах ветер затих, Винтовка, подсумок, противогаз — И хлеба — фунт на троих. Тонким кружевом голубым Туман обвил виноградный сад, Четвертый год мы ночей не спим, Нас голод глодал, и огонь, и дым, Но приказу верен солдат. «Красным полкам — За капканом капкан…» …Захлебнулся штык, приклад пополам, На

шее свищет аркан. За море, за горы, за звезды спор, Каждый шаг — наш и не наш, Волкодавы крылатые бросились с гор, Живыми мостами мостят Сиваш! Но мертвые, прежде чем упасть, Делают шаг вперед — Не гранате, не пуле сегодня власть И не нам отступать черед. За нами ведь дети без глаз, без ног, Дети большой беды, За нами — города на обломках дорог, Где ни хлеба, ни огня, ни воды. За горами же солнце, и отдых, и рай, Пусть это мираж — всё равно! Когда тысячи крикнули слово: «Отдай!» — Урагана сильней оно. И когда луна за облака Покатилась, как рыбий глаз, По сломанным, рыжим от крови штыкам Солнце сошло на нас. Дельфины играли вдали, Чаек качал простор — И длинные серые корабли Поворачивали на Босфор. Мы легли под деревья, под камни, в траву — Мы ждали, что сон придет Первый раз не в крови и не наяву — Первый раз на четвертый год… Нам снилось: если сто лет прожить — Того не увидят глаза, Но об этом нельзя ни песен сложить, Ни просто так рассказать! 1922

64. СВАТЫ

Полюбил без памяти Микадо Желтым сердцем за морем жену, Жгут, слепят, шумят ее наряды, Все пути ведут в ее страну. Звона звонче сундуки Алтая, Реки полны рыбы и воды, Хороша пушнина горностая, Рыси — рыжи, лоси — молоды, Усмехнулись сваты-самураи Скулами темнее янтаря, Видят: с ветром льдинами играет, Только сосны клонятся подряд. От печали и любви упорной Брат Дракона горько занемог, Начал рис ему казаться черным, Солью он посыпал свой порог. «Не впервой мне слышать эти речи, Гей ты, мать, разлапая тайга, Разметай мне косы по надплечью, Освежи мне зубы-жемчуга. Чуден муж мой будет: с пол-аршина, Посажу, как белку, на ладонь, Степь живет ведь песней комариной, Из наперстка люди пьют огонь. Желтоклювы, гости-поморяне, Поплыву к вам на павлиний двор, Крепкоплечи сосны на Саяне, Любит их мой каменный топор. Ночь длинна, свалите их до солнца, Свадебные стройте корабли». Усмехнулись гордые ниппонцы, Свистнули, как змеи, и пошли. Спит невеста — сны пургою вьются, Лязг и звон крутятся через сны, Бьются час, другой, и третий бьются — Ни одной не повалить сосны. Не по их рукам топор Саяний, Лишь кора смолистая летит Спит невеста, скоро утро встанет, Заполощет паруса в пути. Соль хрустит, Дракона брат глотает Черный рис, глотает узким ртом. Не вернутся сваты-самураи, Под дремучим спят они хребтом. Они честно потеряли лица, Сели в круг и вынули мечи, Им теперь топор двуручный снится, Рыжих глаз косматые лучи. Эх, краса не для земли павлиньей, Дышит грудь, и губы говорят, Десять жаб распоротых и синих Красной лапой тронула заря. 1922

65. МАХНО

Илье Груздеву

Не пастух собирает стадо, Не к ранней трезвонят часто, То сзывает раду-громаду Сам батько Махно клыкастый. Затрещали скворцами наганы, Закрывают молодайки двери, Сизым полымем за туманы Залетают жар-птицы перья. Не чижи в воробьиной луже — Кувыркаются паровозы, И гуляет батько, не тужит — Точно в картах тузовый козырь. Но всё глуше маузеры лают, Всё тусклее полощутся сабли, Уже кони землю зацепляют, Пулеметы гребут, как грабли. Не побить всех днепровских уток, Не угнать за лиман все тучи, Еще много кожаных курток На московских плечах колючих. Понатешился батько посевцем, Дарит ветер он красным доломанам, И уходит обратно к королевцам, К синеусым молдавским банам. Пьет и бьет за чаркою чарку, Снова зубы, как сабли, точит, И, как угли, дымятся жарко Завидущие батькины очи. 1921

66. «Потным штыком банку пробил…»

Потным штыком банку пробил, Зажевали губы желтое сало, Он себя и землю любил, И ему показалось мало. От моря до моря крестил дороги, Желтое сало — как желтый сон, А запаивал банку такой же двуногий, Такой же не злой и рябой, как он. Галдели бабы: зайди, пригожий! Ворчали деды: погоди, погоди! От моря до моря всё было то же, Как ты ни пробуй, как ни ходи. Язык по жестянке жадно бегал. Не знает консервный заморский слуга, Как можно любить эти комья снега, Кривые цветы на колючих лугах. А ударит буря или сабля положит,— Покатится банка, за ней — голова. Ну как рассказать, что всего дороже Живая, впитавшая кровь трава. 1922

67. «Еще в небе предутреннем и горбатом…»

Еще в небе предутреннем и горбатом Тучи горят в пустырях ночных. Самой последней и злою платой Я откупил силу рук твоих. Люди легли, как к саням собаки, В плотно захлестнутые гужи, — Если ты любишь землю во мраке Больше, чем звезды, — встань и скажи. Песню наладим, как ладят шхуну, Встретим сосну — улыбнись, пойму, Песенным ветром на камни дуну — И камни встанут по одному. Отчего и на глине и на алмазе Рука твое имя всегда найдет? Ветка курчавая знает разве, К солнцу какому она растет? 1922