Стихотворения и поэмы

Тихонов Николай Семенович

68. ЧЕЛОВЕК С СЕВЕРА

Они верили в то, что радость — птица, И радость била большим крылом, Под ногами крутилась черной лисицей, Вставала кустами, ложилась льдом. Лед пылью слепящей, сухой и колкой Этот снившийся путь не во сне, не во сне окружил — Так плечо о плечо, — а навстречу сугробы и елки, А навстречу сторожка у сосновой бежит межи. Кто войдет в нее — сам приготовит ужин, Разбуянит огонь и уж больше ночей не спит, И кровь его смешана с ветром, с вьюжной тяжелой стужей, Долгою, зимнею песней неудержимо стучит. Ночная земля осыпана снегом и хмелем, Мы отданы ей, мы земному верны мятежу — В расплавленной солнцами Венесуэле Пальмовым людям когда-нибудь всё расскажу; О сердцах, о глазах, больших и тревожных, О крае моем, где только зима, зима, О воде, что, как радость земную, можно Синими кусками набить в карман. И люди поверят и будут рады, Как сказкам, поверят ледяным глазам, Но за все рудники, стада, поля, водопады Твое имя простое — я не отдам. 1922

69. БАЛЛАДА

О ГВОЗДЯХ

Спокойно трубку докурил до конца, Спокойно улыбку стер с лица. «Команда во фронт! Офицеры, вперед!» Сухими шагами командир идет. И слова равняются в полный рост; «С якоря в восемь. Курс — ост. У кого жена, дети, брат — Пишите, мы не придем назад. Зато будет знатный кегельбан». И старший в ответ; «Есть, капитан!» А самый дерзкий и молодой Смотрел на солнце над водой. «Не всё ли равно, — сказал он, — где? Еще спокойней лежать в воде». Адмиральским ушам простукал рассвет: «Приказ исполнен. Спасенных нет». Гвозди б делать из этих людей: Крепче б не было в мире гвоздей. Между 1919 и 1922

70. «У меня была шашка — красавица станом…»

У меня была шашка — красавица станом, В залатышской стране крещена, Где гремели костры над балтийским бурьяном,— Я забыл, как звалась она. Наговорное слово быль-небылицы Из кряжистого высек куска, Как почтовую, легкую птицу, Я пустил его по рукам. Дом бросил для мги бездорожной, Осталась дома сестра, Вернулся совою острожной — Попросил воды из ведра. Хрипел от злобы и крови, В волосах замотался репей, По согнутым пальцам, по дрогнувшей брови Узнала, сказала: «Пей». А дом дышал, как пес на чужого, Я жил — не хранил, как живут пустыри, Я шашку сломал, наговорное слово Чужим по пути раздарил. Идти ли мне влево, идти ли прямо — Искать худого добра, Но дом не согнется, не рухнет в яму, Пока у огня — сестра. 1922

71. БАЛЛАДА О СИНЕМ ПАКЕТЕ

Локти резали ветер, за полем — лог, Человек добежал, почернел, лег. Лег у огня, прохрипел: «Коня!» И стало холодно у огня. А конь ударил, закусил мундштук, Четыре копыта и пара рук. Озеро — в озеро, в карьер луга. Небо согнулось, как дуга. Как телеграмма, летит земля, Ровным звоном звенят поля, Но не птица сердце коня — не весы, Оно заводится на часы. Два шага — прыжок, и шаг хромал, Человек один пришел на вокзал, Он дышал, как дырявый мешок. Вокзал сказал ему: «Хорошо». «Хорошо», — прошумел ему паровоз И синий пакет на север повез. Повез, раскачиваясь на весу, Колесо к колесу — колесо к колесу, Шестьдесят верст, семьдесят верст, На семьдесят третьей — река и мост, Динамит и бикфордов шнур — его брат, И вагон за вагоном в ад летят. Капуста, подсолнечник, шпалы, пост, Комендант прост и пакет прост. А летчик упрям и на четверть пьян, И зеленою кровью пьян биплан. Ударило в небо четыре крыла, И мгла зашаталась, и мгла поплыла, Ни прожектора, ни луны, Ни шороха поля, ни шума волны. От плеч уж отваливается голова, Тула мелькнула — плывет Москва. Но рули заснули на лету, И руль высоты проспал высоту. С размаху земля навстречу бьет, Путая ноги, сбегался народ. Сказал с землею набитым ртом: «Сначала пакет — нога потом». Улицы пусты — тиха Москва, Город просыпается едва-едва. И Кремль еще спит, как старший брат, Но люди в Кремле никогда не спят. Письмо в грязи и в крови запеклось, И человек разорвал его вкось. Прочел — о френч руки обтер, Скомкал и бросил за ковер: «Оно опоздало на полчаса, Не нужно — я всё уже знаю сам». 1922

72. «Разве жить без русского простора…»

Разве жить без русского простора Небу с позолоченной резьбой? Надо мной, как над студеным бором, Птичий трепет — облаков прибой, И лежит в руках моих суглинок — Изначальный, необманный знак. У колодцев, теплых стен овина Просит счастья полевой батрак. Выпашет он легшие на роздых Из земной спокойной черноты Жестяные, согнутые звезды, Темные иконы и кресты. Зыбь бежала, пала, онемела, А душа взыграла о другом, И гайтан на шее загорелой Перехвачен песенным узлом. Земляной, последней, неминучей Послужу я силе круговой — Где ж греметь и сталкиваться тучам, Если не над нашей головой? 1922

73. ПЕСНЯ ОБ ОТПУСКНОМ СОЛДАТЕ

Батальонный встал и сухой рукой Согнул пополам камыш: «Так отпустить проститься с женой, Она умирает, говоришь? Без тебя винтовкой меньше одной, Не могу отпустить. Погоди: Сегодня ночью последний бой. Налево кругом — иди!» …Пулемет задыхался, хрипел, бил, И с флангов летел трезвон, Одиннадцать раз в атаку ходил Отчаянный батальон. Под ногами утренних лип Уложили сто двадцать в ряд. И табак от крови прилип К рукам усталых солдат. У батальонного по лицу Красные пятна горят, Но каждому мертвецу Сказал он: «Спасибо, брат!» Рукою острее ножа, Видели все егеря, Он каждому руку пожал, За службу благодаря. Пускай гремел их ушам На другом языке отбой, Но мертвых руки по швам Равнялись сами собой. «Слушай, Денисов Иван, Хоть ты уж не егерь мой, Но приказ по роте дан — Можешь идти домой». Умолкли все — под горой Ветер, как пес, бежал. Сто девятнадцать держали строй, А сто двадцатый встал. Ворон сорвался, царапая лоб, Крича, как человек. И дымно смотрели глаза в сугроб Из-под опущенных век. И лошади стали трястись и ржать, Как будто их гнали с гор, И глаз ни один не смел поднять, Чтобы взглянуть в упор. Уже тот далеко ушел на восток, Не оставив на льду следа, Сказал батальонный, коснувшись щек: «Я, кажется, ранен. Да». 1922

74. «Я одержимый дикарь, я гол…»

Я одержимый дикарь, я гол, Скалой меловою блестит балкон. К Тучкову мосту шхуну привел Седой чудак Стивенсон. И лет ему нынче двадцать пять, Он новый придумал рассказ: Ночь отменена и Земля опять Ясна, как морской приказ. Пуля дум-дум, стрела, динамит Ловили душу мою в боях, И смеялась она, а сегодня дрожит Болью о кораблях. Но я такой: не молод, не сед, И шхуне, что в душу вросла, Я не могу прочертить ответ Соленым концом весла. Пусть уходит в моря, в золото, в лак Вонзать в китов острогу, Я сердце свое, как боксер — кулак, Для боя в степях берегу. 1922

75. МОСТ

Поволжскому сердцу ветер над мостом Дул многоверстным гудком, Синим плясал на костях помоста Чехословацким штыком. И виделось мосту — черному чуду: Дикие голуби прячут в скиты Богородиц лесные венки, Вскипают под берегом руды, Кипят и палят плоты. Не рыбу-чехонь по отмели гонит Остроперый орел-белохвост, — На восток застучали толпы и кони Через утренний, сизый мост. А ночью он змеем в небо прянул, О холод вод разбил чешую, — Пытала земля в крови, в бурьяне Ненасытную силу свою. Над верблюжьим и лошадьим храпом Мост тянул в прозрачной высоте Черные обугленные лапы, Перерубленные у локтей. Вкруг деревни, как шальные крысы Жались по береговой стене, Но уж алым яблоком-анисом Наливалось солнце в ильмене. Хоронила кости по дорогам, Спрашивала медная мордва Мастырпаса — лугового бога, Жирно ли подымется трава. На дворе раскольничьего дома Догорала старая солома, Низким дымом поле не слепя, И бежало слово исполкомов Горицветом красным по степям. Мастер молчаливый, четкий Крикнул клич в поемные луга, И связали умною решеткой Черным чудом снова берега. И когда отчетливый и грозный Над водой простерся переход, Снова версты в крике паровозном Хлынули с заката на восход. Над гуртом аульим, по каменьям, В богородичном бору Рельсовые закрутились звенья, Соловьем заныли на ветру. Породнились свистами с овчиной, С хлябью баламутною реки, Там, где сом, объевшись мертвечиной, Белым брюхом бился о быки. Над мостом же полотняный голубь Ширь клевал у неба на краю, Над мостом же часовой веселый Пел про злую молодость свою. 1922

76. «Хотели снять орла — веревок жалко…»

Хотели снять орла — веревок жалко. Крыло железо-пуля не берет, Виси себе, и — ходит ветер валкий. Красноармейский взвод поет. Большая лошадь бродит садом, Язычница — поклоны солнцу бьет, Скрипи, орел, раз это ветру надо, Раз ржавое железо не цветет. В бетон республиканского фонтана И мяч стучит, и пятки шалуна, И детский смех, но нам смеяться рано И нет еще нужды запоминать. 1922 (?)

77. ЛОДКА

Кустарник стаял. Поредели сосны, На неожиданном краю земли Лежала лодка в золотых осколках Последнего, разбившегося солнца. Ни голоса, ни следа, ни тропы — Кривая лодка и блестевший лед. Как будто небо под ноги легло. Лед звал вперед, сиял и улыбался Большими белыми глазами — лед! Он легким был, он крепким был, как мы, И мы пошли, и мы ушли б, но лодка — Она лежала строго на боку, Вечерние, погнувшиеся доски Нам говорили: «Здесь конец земли». За черным мысом вспыхнуло сиянье, И золото в свинец перелилось. Ты написала на холодной льдине — Не помню я, и лед и небеса Не помнят тоже, что ты написала, — Теперь та льдина в море, далеко Плывет и дышит глубоко и тихо, Как этот вечер в золотых осколках Плывет в груди… 1922