Стихотворения и поэмы

Тихонов Николай Семенович

4–5. АМЕРИКА

I. «Атлантический вал предо мной не кипел…»

Атлантический вал предо мной не кипел, Не ступала по стритам Нью-Йорка нога, Не была мне минута, как сон, дорога Форда в молчанием сжатой толпе. Однако я вижу отсюда прямо Летучий бег колыбели машин — От легкой цепочки винтов и рамок До теплого шороха первых шин. По всем потолкам машины развесил Хозяин, и путь их, как скука, желт, — И нет человека, растущего весело, И есть человек — рычаг и болт. Щеки синеют, сердце свяло, Прочти его стук багровый, Годами тянется жвачка металла, И вот человек изжеван. Монеты тускнеют в кармане порой, Но где ж человечья радость? Он скорость родил, а раздавлен горой, Горой стоячей усталости. Сметет его в яму безжалостный шквал Бессилья, нужды, обмана, Чтоб жадный банкир на костях пировал, Как спрут высасывал страны. Нет, к этой Америке я не приду, Другой я связан судьбой, Мы смело идем от труда к труду, Растет наших лет прибой. Чтоб, жизнью сжигая великую муть, Работой смывая плесень, Могли мы громадной грудью вздохнуть, Простор за простором взвесить.

II. «Если руки стали суше корки…»

Если руки стали суше корки, Кто кричит о бунте? В золотые челюсти Нью-Йорка Камнем

плюньте. Сытым псам — броневикам Бродвея Только ль ропот? Может быть, их ребра подогреют Рудокопы? Или, может, так к лицу им Небоскребов стены, Стены вам фокстрот станцуют, Джентльмены? О, о стойку стойкий доллар Разменяв на пули, Пчел обратно, к черту голых, За работу — в ульи… От берега к берегу В надокеанскую синь — Прочная ночь Америки, Черная ночь Америки, Точная ночь висит. О, если б над нею Из тысячи тел, Как прерия взвеян, Ропот взлетел, Руками погони Ломая межи, В небо, в бетон и В расплеснутый джин О, если б спеть им Слов наших сто, О, если б — пусть ветер Ответит на то. Нечаянным заревом вызвездив высь, Прочная ночь Америки, Черная ночь Америки, Точная ночь висит. Но час придет — пора ему, Пора прийти рассвету — Растопит солнце эту тьму, Сломает прочность эту! 1923

6. ИЗБИЕНИЕ ТРУТНЕЙ

Растолкав рабочих пчел, Трутень толстый латы чешет, Он похвалу себе прочел В глазах друзей, и он утешен. Он входит в улей, словно князь, Сбивает с места часовых, За ним друзья идут, теснясь, По коридорам кладовых. Они, в медовые чаны По шею голову вонзив, Стоять и жрать обречены — Желтее ржи, жирнее слив. Раздувшись медом и шурша, Пируя, как обжоры, Вечерним воздухом дышать Выходят на просторы. И вот, соединенный хмуро, Рой голосует: трутней прочь. Варфоломеевское утро Князей роскошных гонит в ночь, И вертышом и вперекат Бежит вельможный трутень, И колют вышитый халат Повсюду смерти прутья. Бочонком на спину упав, Вздыхает, брошен тяжело, И шлема толстого колпак Мешает выправить крыло. Пощады просит князь князей, Разбит и обнажен, Он пахнет нежно, как шалфей, — Навозом станет он. В неповторимом вихре тел Заверчены улья ходы, Лишь очень ловкий улетел В среброволосые сады. Он там блуждает, и живет, И вспоминает меда чан, Припоминает запах сот, Крылом от холода звуча. Высится улей — стозвонная клеть — Родина, роскошь и радость тут, Но стоит трутню подлететь — Его насмешками клюют. Тогда он закричит: «Добей!» И упадет, плечом назад, — И в травах робкий воробей Его ударит между лат. <1926>

7. ИНДИЙСКИЙ СОН

Мне снилось, что в город вхожу я чудной, Который по запаху найден мной. Козлом воняет рыжий базар, Как птичий помет, суховат он. Дымит и чадит предо мной Амритсар, Индийской равнины глашатай. Во сне поневоле замедлишь шаг; Сквозь грязную, рваных теней, бирюзу На площади Джалиэвала-Баг Пятно за пятном, густея, ползут. Помню, в расстрелянный день января Подобные пятна густели не зря. Индусам попался такой же косарь, Косивший людей, не целясь, Но здесь обернулся Девятый январь Тринадцатым днем апреля [44] . Во сне поневоле взметнешься назад. Козлом нестерпимо воняет базар, За прялкой мудрец, потупив глаза, Не видит, что время стремится вперед И давится злостью равнинный народ. Певец усыпляет стихами базар, Заливаясь о древности рас. И стелется с крепости Гавинда Гар Генеральский тигровый бас. Дежурный британец хохочет так, Что лошади роют песок на плацу, А в трубке подпрыгивает табак, Над золотом зубов танцуя. Во сне поневоле сон — поводырь, Насмешка его повсеместна, Струится навстречу сверканье воды И женщина касты известной. Кусает косой непонятного цвета И руки щекочет браслетами. Она смуглолица и сквозь кисею Глядит жестяными глазами, Но вдруг через озеро я узнаю Индусского мальчика Сами. Пусть весь этот город пропахнет козлом, Пусть женщина сонная злится. Но юноша тот мне с детства знаком, Нам нужно повеселиться. Во сне поневоле нет преград — Мы встретились. Вместе сели мы, Но тонкие губы его говорят: «Я только что из тюрьмы… Давно я отвык питаться подачкой, Тиграм ручным разглаживать ворс, Впервые я был посажен за стачку В Company Iron and Steelworks…» [45] Он вырос и острой сиял прямотой, Мне стало от радости тесно, Но женщина встала, горя смуглотой, Как женщина касты известной… Мне снилось, что в город забрел я чудной, Но мало ль чего не бывает со мной! 1926

44

13 апреля 1920 г. английский генерал Дайер в Амритсаре расстрелял две тысячи индусов. Это было «9 января» Индии.

45

Компания сталелитейных и железоделательных заводов (англ.). — Ред.

8. САРАНЧА

Полками, одетыми как напоказ, Она шевелилась умело, Хлопала красными ядрами глаз, Зубцами челюстей синела. По степи костлявой, по скалам нагим, Усы наточив до блеска, Она верещала жратвенный гимн, От жадности вся потрескивая. Мотая рядами отвесных голов И серыми бедрами ерзая, Она принималась поля полоть, Сады обкусывать розовые. Давно ль псалмопевец воспеть это мог, Присев под заплатанной скинией, Но тут зашумел двукрылый пророк, Покрытый дюралюминием. Однажды, на древних армейцев сердит, Бог армии смерть напророчил, И долгую ночь небесный бандит Рубил их поодиночке. А тут — самолет, от хвастливости чист, Лишь крылья свои обнаружил, И все кувырнулись полки саранчи Зеленым брюхом наружу. И только селькоры подняли звон, Шумели и пели про это; Положен на музыку был фельетон За неименьем газеты. 1926

9. ПОИСКИ ГЕРОЯ

Прекрасный город — хлипкие каналы, Искусственные рощи, В нем топчется сырых людей немало И разных сказок тощих. Здесь выловить героя Хочу — хоть неглубокого, Хотя бы непонятного покроя, Хотя бы героя сбоку. Но старая шпора лежит на столе, Моя отзвеневшая шпора, Сверкая в бумажном моем барахле, Она подымается спорить. «Какого

черта идти искать? Вспомни живых и мертвых, Кого унесла боевая тоска, С кем ночи и дни провел ты. Выбери лучших и приукрась, А если о людях тревоги Не хочешь писать — пропала страсть — Пиши о четвероногих, Что в кровяной окрошке Спасали тебя, как братья,— О легкой кобыле Крошке, О жеребце Мюрате. Для освеженья словаря Они пригодятся ловко». — «Ты вздор говоришь, ты лукавишь зря, Моя стальная плутовка! То прошлого звоны, а нужен мне Герой неподдельно новый,— Лежи, дорогая, в коробке на дне, Поверь мне на честное слово». В город иду, где весенний вкус, Бодрятся люди и кони, Людей пропускал я, как горсти песку, И встряхивал на ладонях. Толпа безгеройна. Умелый глаз Едва подхватить сможет, Что не случайно, что напоказ,— Уже давно далеко прохожие. В гостях угощают, суетясь, Вещей такое засилье, Что спичке испорченной негде упасть, Словесного мусора мили. «Ну что ж, — говорю я, — садись, пей Вина Армении, русскую Горькую — здесь тебе Героя нет на закуску». …Снова уводят шаги меня, Шаги тяжелее верблюда, Тащу сквозь биенье весеннего дня Журналов российских груду. Скамейка садовая, зеленый сон, Отдых, понятный сразу Пешеходам усталым всех племен, Всех времен и окрасок. Деревья шумели наперебой, Тасуя страницы; мешая Деревьям шуметь, я спорил с собой — Журналов листва шуршала. Узнал я, когда уже день поник, Стал тучами вечер обложен: На свете есть много любых чернил, Без счета цветных обложек. Росли бумажные люди горой, Ломились в меня, как в двери, Каждый из них вопил: «Я герой!» Как я им мог поверить? Солнце закатывалось, свисая Багряной далекой грушей, Туча под ним, как туша кривая, Чернела хребтом потухшим. Ее свалив, ее прободав, Как вихрь, забор опрокинув, Ворвалась другая, летя впопыхах, — Похожа лицом на лавину. Светились плечи ее, голова, Всё прибавлялось в весе, Как будто молотобоец вставал, Грозя кулаком поднебесью. Героя была у него рука, Когда у небес на опушке, Когда он свинцовую, как быка, Тучу разбил, как пушку. Руку о фартук вытер свою, Скрываясь, как берег в море,— Здесь много геройства в воздушном бою, Но больше еще аллегории. Я ухожу, я кочую, как жук, Севший на лист подорожника, Но по дороге я захожу — Я захожу к сапожнику. Там, где по кожам летает нож, Дратва скрипит слегка, Сердце мое говорит: «Потревожь Этого чудака!» Пока он ворочает мой каблук, Вопросов ловушку строю. Сапожник смеется: «Товарищ-друг, Сам я ходил в героях. Только глаза, как шило, сберег, Весь, как ни есть, в заплатах, Сколько дорог — не вспомнишь дорог, Прошитых ногами, что дратвой. Я, брат, геройством по горло богат». Он встал — живое сказанье, Он встал — перемазанный ваксой Марат — И гордо рубцы показал мне! 1925

10. САГА О ЖУРНАЛИСТЕ

Событья зовут его голосом властным: Трудись на всеобщее благо! И вот человек переполнен огнем, Блокноты, что латы, трепещут на нем — И здесь начинается сага. Темнокостюмен, как редут, Сосредоточен, как скелет, Идет: ему коня ведут, Но он берет мотоциклет — И здесь начинается сага. Газеты, как сына, его берегут, Семья его — все города, В родне глазомер и отвага, Он входит на праздник и в стены труда — И здесь начинается сага. Он — искра, и ветер, и рыцарь машин, Столетья кочующий друг, Свободы охотничья фляга. Он падает где-нибудь в черной глуши — Сыпняк или пуля, он падает вдруг — И здесь начинается сага. 1928

95–107. ГОРОДСКОЙ АРХИПЕЛАГ

1. ДОЖДЬ

Работал дождь. Он стены сек, Как сосны с пылу дровосек, Сквозь меховую тишину, Сквозь простоту уснувших рек На город гнал весну. Свисал и падал он точней, Чем шаг под барабан, Ворча ночною воркотней, Светясь на стеклах, в желобах Прохладных капель беготней. Он вымыл крыши, как полы, И в каждой свежесть занозил. Тут огляделся — мир дремал, Был город сделан мастерски: Утесы впаяны в дома. Пространства поворот Блестел бескрайнею дугой. Земля, как с Ноя, как с начала, Лежала спящей мастерской, Турбиной, вдвинутой в молчанье. 1923

2. ПОВСЮДУ РАННЕЕ УТРО

Свет льется, плавится задаром Повсюду, и, в себя придя, Он мирным падает пожаром На сеть косящую дождя. Прохожий, как спокойный чан, Что налакался пива вволю, Плывет по улице, урча, Инстинкта вверенный контролю. Мечты рассол в кастрюлях сна! Скользит с глубоким постоянством Такого ж утра крутизна Над всей землей доокеанской. Но дождь немирный моросит, Пока богатый тонко спит. Но цепенеет серый двор. Лоскутья лиц. Трубач играет. Постыло лязгает затвор И пулю в череп забивает. Он может спать, богач, еще, — Смерть валит сыновей трущоб. Еще толпится казни дым От Рущука до Трафальгара И роет истина ходы В слоях огня и перегара,— Но льется утро просто так, Покой идет из всех отдушин, Пусть я мечтатель, я простак, Но к битвам я неравнодушен. 1925

3. РАВНОВЕСИЕ

Воскресных прогулок цветная плотва Исполнена лучшей отваги. Как птицы, проходят, плывут острова: Крестовский, Петровский, Елагин. Когда отмелькают кульки и платки, Останется тоненький парус, Ныряющий в горле высокой реки, Да небо — за ярусом ярус. Залив обрастает кипучей травой, У паруса — парусный нрав, Он ветреной хочет своей головой Рискнуть, мелководье прорвав. Но там, где граниту велели упасть, — У ржавой воды и травы,— От скуки оскалив беззубую пасть, Сидят каменистые львы. Они рассуждают, глаза опустив, На слове слепом гарцуя, О том, что пора бы почистить залив, Что белая ночь не к лицу им. Но там, где ворох акаций пахучих, В кумирне — от моста направо, Сам Будда сидит позолоченной тучей И нюхает жженые травы. Пустынной Монголии желтый студент, Покинув углы общежитья, Идет через ночи белесый брезент В покатое Будды жилище. Он входит и смотрит на жирный живот, На плеч колокольных уклоны, И львом каменистым в нем сердце встает, Как парус на травах зеленых. Будда грозится всевластьем своим… Сюда, в этот северо-западный сон, Сквозь жгучие жатвы, по льдинам седым Каким колдовством занесен? С крылатой улыбкой на тихом лице Идет монгол от дверей: «Неплохо работает гамбургский цех Литейщиков-слесарей». 1926