Стихотворения. Рассказы. Гора

Тагор Рабиндранат

Из книги «Вечерний свет»

(«ШЕНДЖУТИ»)

1938

Новое время

Все припев старинной песни помнят и поныне: «Справа – Ганга, слева – Ганга, отмель – посредине». Движет всем Владыка танца: в вечном обновленье - Водопад имен, обрядов, песен, поколений. Те, что в юности вдохнули правду этих слов,- Были созданы иначе, из других основ. Каждый знал – его светильник по волнам плывет, Приносил дары богине у священных вод. Робость тусклая царила в думах и в сердцах. Смерть пугала, жизнь пугала, мучил вечный страх. То владыки самодурство, то врагов набег, Ожидал землетрясений робкий человек. И к реке ходить опасно темною тропой - Где-то воры притаились, грех, беда, разбой. Сказки слушали, где много самых дивных дел,- Как от гнева злой богини праведник сгорел… Из пустых семейных распрей в деревнях тогда Вырастала, распаляясь, грозная вражда. И плелась коварных козней и обманов сеть, Чтобы сильному быстрее слабых одолеть. Побежденный изгонялся, после долгих ссор, И другие забирали дом его и двор. Кроме бога, кто поможет, защитит в беде? И прибежища иного не было нигде. Мысли робкие бессильны. Человек притих… И хозяйка опускала взоры при чужих. Черным очи обводила, а на лбу – пятно, Зажигать пора светильник,- в комнате томно. Молит землю, небо, воды: «Защитите нас!» Ждет напасти неизбежной каждый день и час. Чтоб дитя в живых осталось, нужно колдовство: Кровью жертвенных животных мажет лоб его. Осторожная походка, боязливый взгляд,- Как

узнать, откуда беды ей теперь грозят? Ночью грабят на дорогах и в лесах густых, И грозят ее семейству козни духов злых. Всюду видит преступлений и грехов печать И от ужаса не может головы поднять… Долетает чей-то голос, мрак тревожа синий: «Справа – Ганга, слева – Ганга, отмель – посредине». А река плескалась так же, льнула к берегам… Как светильники, скользили звезды по волнам. И купцов теснились лодки около базара, И во мгле рассветной весел слышались удары. В мире тихо и спокойно, но заря близка,- Розовея, озарялся парус рыбака. На закате все стихало, словно обессилев, Только трепет доносился журавлиных крыльев. День прошел, гребцы устали, ужинать пора. У опушки – темный берег и огонь костра. Тишину успокоенья лишь порой шакал Где-то в зарослях прибрежных воем нарушал. Но и это все исчезло, мир земной покинув. Не осталось грозных судей, стражей, властелинов. Одряхлевшие ученья давят грузом тяжким. В дальний путь теперь не едут с буйволом в упряжке. Неизбежна в книге жизни новая страница,- Всем обычаям и судьбам надо обновиться. Все исчезнут властелины, грозные владыки, Но останется таким же плеск реки великой. Приплывет рыбак на лодке и купец заезжий,- И такой же будет парус, всплески весел те же. И такие же деревья будут у реки,- К ним опять привяжут лодки на ночь рыбаки. И споют в иных столетьях так же, как и ныне: «Справа – Ганга, слева – Ганга, отмель – посредине».

О себе

Однажды к причалу Ладью мою ветром весенним примчало, И голос окликнул меня молодой: «А кто ты такой? Далеко ль плывешь или нет?» «Кто знает!» – сказал я в ответ. Вдруг волны вскипели и лодку мою закачали, И песню запел я о юности, скорби, печали. Услышав, как песню пою, Какие-то девушки, юноши в лодку мою Бросали цветок за цветком: «Мы друга в тебе узнаем!» О, ласка души человечьей! О, первые встречи! Потом успокоился бурный прилив, И волны уснули, застыв. Кукушка запела устало,- Быть может, о дне отлетевшем она вспоминала… Уже по течению вниз Цветы золотистые вдаль унеслись, Качаясь на волнах реки, Как будто клочки, Обрывки ненужных уже приглашений На пиршество ночи весенней. С могучим отливом не споря, Уносится лодка в безбрежное море. И новое время, и юность иная Спросили меня, окликая: «Кто это по зеркалу вод Стремительно к звездам вечерним плывет?» И снова, ударив по струнам, Пою незнакомым и юным: «Что имя мое? Только звук. Я просто ваш друг». Бессильны названья и речи… Последние встречи!

Из книги «Небесный светильник»

(«АКАШ ПРОДИП»)

1939

Невеста

Я вспоминаю: бабушка не раз Мне напевала древний сказ. «Под тенью манго,- пелось в той былине,- Невеста едет в паланкине. Браслеты на ногах, на шее ожерелье, В глазах – веселье». С тех пор старинный сказ в душе моей живет,- Он возвестил мне женщины приход, Любви полубезумное начало, И сердце мальчика сильнее застучало… Когда природа в сумерки одета, Когда сливаются в боренье тьмы и света И явь, и вымысел, и ночь, и день, Мне женщины видна таинственная тень. «Невеста едет»,- песнь звенит, и сердце бьется, А в сердце кровь, как путь невесты, вьется, В конце пути – томление свирели, Стремление к какой-то смутной цели. Отбросив здравый смысл и с вымыслом дружа, То замирая, то дрожа, Не молкнет сердце, слившись воедино С носильщиками паланкина: Путь долог, и нельзя им отдохнуть, И никогда не кончится их путь. Так время шло, и о невесте Повсюду слышались мне вести: То красноватая листва ашока О ней мне шелестела издалека, То в месяце срабон шумел мне дождь о ней, То пел о ней, блуждая много дней, Усталый путник, жаждущий участья,- Звенели на ногах ее запястья На рубеже мечты, и так была нежна Та музыка, и я вставал от сна. Я видел в полуяви, в полусказке Восход: полоски краски У женщины прекрасной на ногах, Ко мне спешившей в красных облаках. Она ко мне из вымысла взывала, Мне ласковые имена давала. Я вздрагивал. Она иль не она? Однажды вся душа была потрясена: В одно волшебное мгновенье Я чье-то ощутил прикосновенье. Спросил я,- и слова затрепетали: «Скажи мне, ты не та ли, Которая сюда, где жизнь шумна, светла, Из мрака вымысла пришла?» «Я ею послана,- услышал я ответ,- Она осталась там, где видимого нет, Она к тебе стремится постоянно. И там, где в глубине полночного тумана Далеких звезд сверкают письмена,- Там рядом ваши имена. В былые времена, что позабыты ныне, Отправилась к тебе невеста в паланкине. Она блуждает много лет Среди планет. И у нее браслеты на ногах, А шея в жемчугах».

Барабанят в барабаны у запруд

Возле гхата на Бамунмара-пруду, Под пакуром [105] , у деревни на виду, Там, где сходится с землею небосвод, У лилово-золотых его ворот, Прародительница свой ковер цветной, С необъятный шар земной величиной, Ровно в полдень из засохших трав плетет. Звук оттуда, гром неясный, все растет. Он в ушах воспоминаний преломлен, В сонных солнечных лучах таится он: «Барабанят в барабаны у запруд, За разбойника красотку выдают», Страшен смысл недоброй песни прошлых лет. От него остался только бледный след. Боль мне в сердце не вонзает острие, Время стерло, обесцветило ее. По тропе любовной выйдя на разбой, Дерзкий вор умчал красавицу с собой. Листьев высохших преданье то мертвей. От давным-давно минувших черных дней Только кратких две строки дошли до нас, Только пепел слов – костер давно погас. Сокол ветра налетел на них, и вот Это мертвое былое вновь живот. Взмах крыла – и он уже ворвался в „таз Между строками, где мысль оборвалась. Пляшут в воздухе мелодии клочки, Всплески песни, что вместила две строки. Явь туманом застилается, и сон Будто дымной пеленою затенен. Току крови вновь гремит созвучно тут: «Барабанят в барабаны у запруд…» Сквозь бамбук идет вразвалку старый слон, Колокольчиков нашейных слышен звон… Бледный свет зари вечерней льется в грудь, Прочь уносит он раздумий грустных муть. Вдруг кольнуло что-то в сердце, в глубине, Неприютно с той минуты стало мне. Боль дремоту как рукою с глаз смела. «Где чернушка та из нашего села, Что в корзинах приносила часто нам Зерна жареного риса, фрукты – джам, Манго сладкие – дешевый все товар? Добавлял три лишних аны [106] я ей в дар». Тут послышался слепой старухи крик (Выжимает масло муж ее – старик). Внучку их увел какой-то лиходей. Зло нанес он старикам, всех зол лютей. Сообщил сейчас мне сторож новость ту: «Загубил,- сказал,- разбойник красоту». Вера в светлое развеяна, как пыль. Эта сердце раздирающая быль Заслонила старый сказ минувших лет. Раскатилось в небесах: «Возмездья нет!» В рифму с прошлым этот день ложится, лют: «Барабанят в барабаны у запруд…» Сквозь бамбук идет вразвалку старый слон. Колокольчиков

нашейных слышен звон.

105

Пакур (ашот) – большое мелколистное дерево.

106

Ана – мелкая индийская монета.

Из книги «Новорожденный»

(«НОБОДЖАТОК»)

1940

Хиндустан

Стон Хиндустана Слышу я постоянно, С детства на запад влечет меня тихий зов: Там судьба нашей Индии пляшет среди погребальных костров; Издревле во все времена Исступленно плясала она. Издавна в Агре и Дели Кричали стервятники жадные и ножные браслеты звенели, Там руки веков воздвигнуть сумели Из камня, покрытого пеной резьбы, Дворец до небес – насмешку судьбы. Там по путям неудач и удач Летят колесницы встречные вскачь; И сложный, по пыли петляющий след Рисует знаки счастья и бед. Там армии новые, что ни час, Обрывают не конченый древний рассказ И переиначивают конец. Там в каждую хижину, в каждый дворец Разбойничьи банды заходят впотьмах, Они порождают горе и страх, Они меж собой воюют за власть И пищу у нищих не брезгают красть. Им от огней драгоценных камней Кажутся ночи светлее дней. Хозяин и раб порадели о том, Чтоб страна обратилась в игорный дом,- Сегодня она от края до края - Одна могила сплошная. И тот, кто сразил, и тот, кто сражен, Конец положили бесславью и славе прошедших времен. У мощи былой переломаны ноги. Прежним мечтам и виденьям верна, Лежит в обмелевшей Джамуне она, И речь ее еле слышна: «Новые тени сгустились, закат угас, Это ушедшего века последний час».

Из книги «Санай» [107]

(«ШОНАЙ»)

1940

Переезд

Пора мне уезжать. Подобен полдень раненой ноге, Завернутой в бинты. Брожу, брожу, задумчиво стою, Сижу, облокотись о стол, На лестницу гляжу. В просторах синих стая голубей За кругом чертит круг. Я вижу надпись. Красный карандаш Почти что год назад На стенке начертал: «Был. К сожаленью, не застал. Ушел. Второе декабря». Я с этой надписи всегда стирала пыль, Сегодня же и надпись я сотру. Вот промокательной бумаги лист, На нем каракули, рисунки и слова, Сложив, его кладу я в чемодан. Не хочется мне вещи собирать, Бездумно на полу сижу И, опахало взяв, Усталая, обмахиваюсь им. Я в ящике стола Нашла сухую розу и листы. Гляжу и думаю. О чем? Так, ни о чем. Так близко Фаридпур. Там Обинаш живет. Он предан мне, И это очень кстати в день, Когда мне помощь так нужна. Его я не успела пригласить, Он сам пришел. Он счастлив мне помочь. И стать носильщиком ради меня готов. Он вмиг засучивает рукава, Увязывает накрепко узлы. В газету старую духи он завернул, В чулок дырявый сунул нашатырь. Он в чемодан кладет Ручное зеркало, и масло для волос, И пилку для ногтей, И мыльницу, и щеточки, и крем. Разбросанные сари издают Чуть слышный аромат: У каждого – свои и запах и судьба. Он складывает, расправляет их, На это он Потратил битый час. Он туфли оглядел И тщательно обтер своей полой, Подул, Смахнул воображаемую пыль. Картины снял с гвоздей, И фотографию одну Он вытер рукавом. Вдруг я заметила, как он В карман нагрудный положил тайком Какое-то письмо. И улыбнулась я, вздохнув. Ковер, подаренный семь лет назад, Он бережно свернул И прислонил к степе. На сердце камень грусти лег. С утра не причесалась я. Зачем? Забыла сари брошкой заколоть И за письмом письмо Рву на клочки. Обрывки на полу. Их подметет Лишь ветер жаркий месяца бойшакх. Пришел наш старый почтальон, И новый адрес я с тоской ему пишу. Разносчик рыбу за окном пронес, Я вздрогнула и поняла - Сегодня рыба ни к чему. Автомобиль знакомо прогудел И за угол свернул. Одиннадцать часов. Пустая комната. У голых стен отсутствующий взгляд, Глядят в ничто. А Обинаш по лестнице сошел С моими чемоданами к такси, И я услышала в дверях Его последние слова: «Ты напиши мне как-нибудь». И рассердилась я, Сама не зная почему.

107

Санай – флейта.

Невозможное

Одиночество? – Что это значит? Проходят года, Ты в безлюдье идешь, сам не зная зачем и куда. Гонит месяц срабон над лесною листвой облака, Сердце ночи разрезала молния взмахом клинка, Слышу: плещется Варуни, мчится поток ее в ночь. Мне душа говорит: невозможное не превозмочь. Сколько раз непогожею ночью в объятьях моих Засыпала любимая, слушая ливень и стих. Лес шумел, растревоженный всхлипом небесной струи, Тело с духом сливалось, рождались желанья мои, Драгоценные чувства дала мне дождливая ночь. Но душа говорит: невозможное не превозмочь. Ухожу в темноту, по размокшей дороге бредя, И в крови моей слышится долгая песня дождя. Сладкий запах жасмина порывистый ветер принес, Запах дерева малоти, запах девических кос: В косах милой цветы эти пахли вот так же, точь-в-точь. Но душа говорит: невозможное не превозмочь. Погруженный в раздумье, куда-то бреду наугад, На дороге моей чей-то дом. Вижу: окна горят. Слышу звуки ситары, мелодию песни простой. Это песня моя, орошенная теплой слезой, Это слава моя, это грусть, отошедшая прочь. Но душа говорит: невозможное не превозмочь.

Из книги «Прикованный к постели»

(«РОГОШОДЖАЙ»)

1940

* * *

Когда к выздоровленью наконец Мне жизнь свое прислала приглашенье, В тот незабвенный и недавний день Она так щедро подарила мне Способность мир по-новому узреть. И золотом затопленное небо - Как коврик созерцанья Отшельника всевышнего. И сокровенный изначальный миг, Времен исток, Открылся предо мной. И я постигнул, что мое рожденье Нанизано на нить рождений прежних; И словно солнца семицветный свет,- Так зрелище в одном себе хранит Поток других, невидимых творений.

* * *

Когда в сетях невыносимых мук Беспомощным я вижу человека, Я и представить даже не могу, Что для него возможно утешенье; Но под влияньем собственных страстей Я корень этой муки знаю, Хоть в этом знанье утешенья нет. Коль мне известно, Что истина высокая таится За волей человеческой души, Что радостей и мук она превыше, Я начинаю понимать, что люди, Той истиной питающие души,- Цель высочайшая всего творенья. Они – одни они, И, кроме них,- никто. А те другие, Что в плену Обыденных привязанностей тонут, Подобны тени - И мнимы муки их, И радость их обманна. А боль их ран, хоть и неумолима, С мгновеньем каждым меркнет, В истории следа не оставляя.

* * *

Когда тебя во сне моем не вижу, Мне чудится, что шепчет заклинанья Земля, чтобы исчезнуть под ногами. И за пустое небо уцепиться, Поднявши руки, в ужасе хочу я. В испуге просыпаюсь я и вижу, Как шерсть прядешь ты, низко наклонившись, Со мною рядом неподвижно сидя, Собой являя весь покой творенья.

Из книги «Выздоровление»