Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести
Шрифт:
Тут уж я не удержался.
– А ведь мы как будто коллеги,- промолвил я.
– Как будто да,- ответил мужчина.
Я сказал, что вышел из труппы.
– Ну, что я говорила! – воскликнула женщина.- Поговори с ним, муженек; может, он захочет работать с нами; ведь тебе нужен помощник!
При этом она так ласково на меня поглядывала, что я, сам не заметив как, подсел к ним.
– Что ж, если угодно…
– Да почему ж неугодно, милый муженек,- сказала она, касаясь ногой моей ноги.- Ведь у нас хорошее ремесло, и он тоже повидает свет. Может, он наведет
Одному богу известно, как это вышло, но у меня в это время ни гроша в кармане не было. Я поспешил согласиться. Тут я узнал, что они только утром пришли в эту деревню и вечером дают первое представление.
– Вы сядете туда, за печку,- сказал мне мой новый принципал,- и будете подавать мне куклы. Жена поможет. А мне сейчас надо к старосте. Покопайтесь пока в моей библиотеке, коллега; жена вам все объяснит.
И он ушел.
Не успела закрыться дверь, как кукольница пересела поближе ко мне, взяла мои руки в свои и нежно промолвила:
– Мы будем помогать друг другу и скоро сумеем вести дело одни!
– А ваш муж? – в изумлении пролепетал я.
– Какой муж? Дурачок, он мне вовсе не муж.
– А ребенок?
– Это ребенок сестры, мы взяли его на воспитание! Да что ты все спрашиваешь, глупенький!
И руки ее обвились вокруг моей шеи.
– Ах ты дрянь! – раздался в дверях голос неожиданно вернувшегося кукольника.
Мы вскочили. Глаза его сверкали, как у тигра, рука торопливо нащупывала висящую на стене веревку.
– Беги! – прошептала женщина, и я пулей вылетел вон.
Приложил ухо к двери – удары, крик, проклятья… Вдруг - дверь настежь, и оттуда вылетела выброшенная разъяренным мужем кукольница.
– Хорошо, что ты еще здесь,- сказала она, сразу успокоившись.- Беги скорей в В.; там мой отец, акробат, ступай к нему и жди меня там.
– Пойдем вместе!
– Оставить этому человеку все наше имущество? Ведь это все – мое!
И она вернулась в зал.
Терять мне было нечего, и я решил попытать счастья в В.
Старый акробат, отец кукольницы, принял меня очень любезно. Это была славная семейка: папаша одноглазый, мамаша кривозубая, дочка тощая, волосы всклокочены, торчат во все стороны, как солома на стрехе. Когда я пришел, они упражнялись; мне тоже предложили попробовать. Мальчиком я прыгал лучше всех сверстников, и семья акробата была восхищена моими прыжками в длину. Старик объявил, что я буду первым акробатом во всей Чехии, мать дала мне похлебать пахты, а дочь ко мне прижималась.
Я жил у них целую неделю. На второй день мой патрон протянул над навозной кучей канат, дал мне в руки шест и стал учить меня искусству канатоходца. Я прошел по канату по меньшей мере три раза; и они сказали, что при моих талантах я через две педели влезу хоть на колокольню.
Между тем явилась кукольница с ребенком. Сестры из-за меня поссорились и подрались. Не желая быть причиной семейных раздоров, я ушел.
Очень скоро я начал играть первые роли: при моей наружности иначе и быть не могло.
В первый свой бенефис я играл Карла Моора. Это было невиданное
Но вскоре со мной случилась вот какая неприятность.
Кое-кто из местных пареньков, водившихся со мной, согласился ради моего бенефиса изображать разбойников. На репетиции они не ходили, а явились прямо на спектакль.
Видя их перед собой на сцене, я до такой степени вошел в роль, что почувствовал себя настоящим разбойником.
– Эй вы, сброд, сложи оружие! – скомандовал я.
Разбойники – ни с места.
– Сложи оружие, сброд! – повторил я.
Разбойники стали о чем-то переговариваться.
Я властно смотрю на них, подхожу ближе и шепчу:
– Неужели вы не понимаете, дурачье, что это просто так, для виду? Я скомандую еще раз, а вы сложите оружие. Увидите, какая будет потеха.
Отхожу от них и кричу:
– Если вы сейчас же не подчинитесь, всех повешу! Сброд, сложи оружие!
Они сложили оружие и ждали потехи. Потом ругались, что смешного ничего не было.
Но мне все же был оказан исключительный прием. Я выручил в этот раз целых пятнадцать золотых! Это, конечно, совсем не то, что четыре с половиной крейцера, полученные мною позже в немецкой труппе за Карла и Франца Моора вместе.
В чешских труппах еще ничего, жить можно! А немецкие – это просто какие-то больницы: там все сидят на диете. Там-то и научился я класть мокрые полотенца на живот – хорошее средство против голода.
Две недели мы играли в Нимбурге; там даже немецких фирм нет, в театре пусто, и не выпроси я у одного кожевника черных штанов и не продай их, так наверняка помер бы с голоду.
А кожевник все удивлялся, почему это я никогда не выхожу на сцену в этих штанах.
Как-то раз в трактире один парень все со мной ругался и задирал, и я подумал: «Ты никому еще не влепил пощечины – почему бы сейчас не задать ему трепку?»
Поднялась драка, а на другой день – суд! Меня с товарищами, которые тогда со мной были, приговорили на трое суток в холодную. Товарищи обжаловали решение, а у меня не было денег на гербовую марку, и пришлось мне объявить, что я готов сидеть.
В субботу после обеда я сам пришел к судье и попросил у него разрешения отсидеть трое суток – не подряд, а с перерывами, каждый день по нескольку часов; а то как же быть с репетициями? Судья был человек обходительный; он сказал, что разрешает,- за то, что я обратился прямо к нему, а не обжаловал его решение; если, мол, я нынче днем свободен и вечером не играю, то могу сразу и приступить; но в тюрьму мне садиться не надо, а достаточно пойти на квартиру к тюремщику и там отсидеть и сегодняшнюю порцию, и все остальные, пока не получится положенных трех суток.