Стихотворения. Рассказы. Малостранские повести
Шрифт:
Пан Странский – красивый, статный, рослый мужчина; сейчас ему лет сорок. Лицо его обросло густой бородой, из-под красивых бровей открыто глядят на мир темно-синие честные глаза. Прибавьте упомянутую уже куртку да длинный полотняный фартук, а на голове плоскую, сдвинутую к правому уху шапку – и вот перед вами пан Странский в летнем виде.
Нет более усердного работника, чем пан Странский, оп уже долгие годы работает у одного и того же мастера. Летом он выходит из дому ранним утром; бывает, что городские ворота только еще открываются, и не раз приходилось ему поднимать хозяйку трактира от утреннего сна, чтобы получить завтрак. Трактирщица любит, когда почин делает пан Странский. Заплатив два крейцера и наскоро хлебнув можжевеловой,- он утверждает, что без этого у него глаз уверен, да и на военной службе привык,- пан Странский
Живот он на Новом Свете. Квартира его, правда, на первом этаже и состоит всего лишь из прихожей и маленькой комнатки, по нос в ней приятно глазу. Открыв дверь в прихожую, ты, право, остановишься в нерешительности, ибо пол блестит, как матовое стекло, и тебе страшно наследить. Но если уж ты вошел в комнату – советую как следует вытереть ноги, иначе пан Странский будет ходить за тобой с тряпкой, как за малым ребенком.
Я был у него дважды. Один раз он сам пригласил меня зайти посмотреть древнюю «Хронику» Гаека, которую-хотя, говорят, она того и не стоит – он не отдал бы и за тридцать гульденов золотом; второй раз я заглянул к нему по собственному почину, узнав, что он прихворнул. В комнате – у всего свое место, как в шкафу. Справа от двери висят старые часы с новым циферблатом, рядом и несколько ниже – оловянная кропильница. У единственного окна стоит стол, обтянутый зеленой вощанкой, а над ним, в окне – две клетки со щеглами. Пан Странский больше любит щеглов, чем канареек,- они не так кричат. Вокруг стола четыре стула. Дальше стоит комод, покрытый белой, вдвое сложенной скатертью, на нем – несколько стаканчиков белого и цветного стекла с золотыми полосками и чудесная бутылка – внутри нее вырезанная из дерева целая сцена распятия Христа, а сама бутылка заткнута пробкой, и все это так хитроумно сделано, что только диву даешься, как это сумели все туда поместить; еще стоит на комоде деревянный, инкрустированный соломкой крест. Раньше, говорят, под крестом были еще крошечные фигурки, умело вылепленные из какого-то теста и выкрашенные черной краской: но их сожрали тараканы. Недалеко от дома, где живет пан Странский, находится пекарня, и тамошние тараканы – сущий крест для пана Странского. Над комодом посредине висит небольшое зеркало в черной рамке, а вокруг него – несколько изображений святых в рамках из зеркальных осколков. Две желтые кровати с высоко взбитыми перинами, прикрытыми цветными покрывалами, да маленькая черпая печурка завершают обстановку. Все это содержит в порядке сам пап Странский, и лишь о чистоте пола заботится его жена, которая так же под стать мужу, как яблоко яблоне. В ней ты найдешь точное отражение его привычек и понятий; она, правда, всего лини, ученица его, но понятливая ученица. Жена пана Странского – тоненькая, маленькая и такая же смуглая, как ее супруг. Она не так красива, как пан Странский, нет,- но все же довольно приятна. Это чистоплотная женщина, изящная, словно гипсовая статуэтка. За харчи да за гульден в месяц она поденщитает в домах мелких чиновников, которые не в состоянии держать постоянную прислугу. Харчей этих почти хватает и па пес и па мужа, деньги идут на оплату квартиры. С супругом опа, как и полагается, ладит и очень его любит. За один лишь порок корит опа его постоянно – за то, что он много курит и нюхает табак. Часто просит она, чтобы бросил он хоть одно. Однако пан Странский пе может не курить, когда не занят делом,- нужно же хоть какое-то удовольствие! – а что до нюхательного табака, к которому он чаще всего прибегает во время работы, то без хорошей понюшки и подавно не обойтись: когда нюхаешь, утверждает пан Странский, смекалка работает лучше. Женщины же неразумны и часто сами пе понимают, о чем просят. Впрочем, пап Странский тоже вполне доволен женой и любит ее – только раз как-то… Нет, об этом не станет и упоминать тот, кто не хочет огорчать его, и сам он тоже никогда об этом не рассказывает. Детей у них нет – был когда-то ребенок… Да что это мне все в голову приходит то, о чем пе любит вспоминать пан Странский! Может быть, расскажу об этом в другой раз.
Пан Странский не с самого рождения был паном Странским. На это потребовались годы – как для шлифовки алмаза. Сначала и он был маленьким, совсем маленьким и глупым и называл свою мать «мамочкой», а отца… Нет, отца бедняжка не называл никак, отец погиб во время французских войн, когда сын был еще грудным младенцем. Мать его была маркитанткой и вышла замуж за солдата… Тогда что! Тогда девушкам нечего было бояться водить знакомство с солдатами – то были старые честные канвоиры, они никогда не бросали своих девчонок в боде. А теперь! Нынче он здесь – завтра там, нынче с одной – завтра с другой…
Мать с маленьким Странским перебралась в Прагу. У псе было немного денег, и она открыла небольшую торговлю: в Граде перед храмом продавала молитвы к святому Яну, образ кет, маленькие желтые распятия, четки,
С дозволения матери мальчик сделался барабанщиком: у капониров. Мать рассудила, что солдатчины ему все равно по миновать, что хороший человек там не пропадет и что ее покойный муж тоже двадцать семь лет и три месяца протрубил в армии. И за все это время покойный ни разу не был наказан, начальство его любило, а коли захотел бы он бросить свое ремесло – он был перчаточником – да учился поприлежнее, то и до капрала бы дотянул и носил бы нашивки с таким же успехом, как и другие. В ту пору у артиллеристов были свои барабанщики, все маленькие, проворные мальчики, известные своим искусством. Маршируя по какой-нибудь узкой улице, они так выбивали дробь, что стекла звенели. Старушки затыкали уши и говорили, что у этих мальчишек в палочках черти сидят.
Постепенно мальчик превратился в мужчину и стал уже настоящим канониром. Когда он отслужил срок, знакомый его, полковой лекарь, помог ему выйти «вчистую». Пан Странский уволился из армии, стал заниматься своим ремеслом и вскоре женился.
Мать пана Странского живет отдельно, в монастырской богадельне. Он рад бы взять ее к себе, да она говорит, что не сойдется с этой модницей невесткой. Лучше, говорит, буду хлебать пустую приютскую похлебку, чем есть пироги у снохи. Раньше-то она жила у сына, но когда тот на масленицу женился и молодая купила к пончикам малинового соку, мать, собиравшаяся по своему вкусу подавать их со сливовым повидлом, разгневалась и отбыла, не слушая никаких уговоров.
А как пан Странский познакомился со своей невестой, он поведал мне сам, и тут я приведу его слова, поскольку он так славно умеет рассказывать.
– Вы, верно, и не знаете,- начал пан Странский, который «выкал» всем и только к полицейским обращался в третьем лице,- один из них забрал его как-то в участок за то, что пан Странский с детьми поднял у фонтана большой шум.- Вы, верно, и не знаете, что я вышел в отставку после четырнадцати лет солдатской службы?
– Знаю!
– Вот и хорошо. В ту пору был мир. Самый дальний наш поход был в Терезин. Прежний гарнизон слез с коек, мы на них взобрались, а через год и нас сменили, и вернулись мы в Прагу. Теперь-то в армии совсем не то! Командиры мои меня любили – в счете, письме да в строевой службе я был мастер! Зато вот словесность немецкая никак не лезла мне в голову, потому-то и остался я простым канониром. Ну и что же – каков есть, таков есть.
В последний год моей службы давала наша сотня бал в Графском саду. Ах, какие это были балы – наши, канонирские! Мы уже месяца за три начинали откладывать денежки, зато и получались
они шикарные, да с объявлениями! Как шли капониры вечером со своими подружками на бал, все высыпали на улицу – поглазеть на наши наряды и блеск. А каким был Графский зал в ту пору, когда еще этот саксонец не учил там студентов прыгать! Паш брат чувствовал себя там будто в райской оружейной! Повсюду железные рыцари, пики, алебарды, знамена… От музыки, от девчонок, от пива заплетались и мысли и язык, и не один канонир попадал тут в такой переплет, что и не расплетешь… Вот и я тоже.
Чтобы не вваливаться всем сразу, мы отправлялись на бал по двое. Я пошел со своим «шлофом» [7] «Шлоф» – это тот, кто, к примеру, ваш сосед по койке. Мой «шлоф» служил уже третий срок. Была у него подружка, кухарка из одного барского дома, так что катался он как сыр в масле. Полковник уже дал ему разрешение жениться до окончания службы. Он-то, собственно, больше всех и уговаривал меня пойти на бал, обещал и для меня достать партнершу, сестру своей милой, а расходы, мол, будут невелики: обе принесут с собой еды вдоволь.
7
От нем. «8сЫа?еп» – спать.
Зашли мы за ними. Подружка товарища была уже немолода, но пригожа; зато сестра ее – господи! В жизни не видал женщины уродливее! Низкорослая, сухощавая, почти безволосая и беззубая, переваливалась, как утка,-видать, и ноги-то у нее были кривые. На голову она нацепила несколько локтей Манчестера, на ленты изрезанного, а по белому платью сверху донизу было пришито столько бумажных бантиков, что и не сочтешь, и каждый бантик – другого цвета. Позвали они с собой еще одну девушку – она-то и стала потом моей женой. Ну, вы сами ее знаете; только тогда она была моложе и сильно мне понравилась.