Стихотворения. Зори. Пьесы

Верхарн Эмиль

Перевод В. Брюсова

Из книги «Черные факелы»

(1891)

Законы

За веки сомкнутые спрятавшимся взглядом Громады черные строений вижу я, Что некий рок воздвиг и понаставил рядом, Как образ вечности в тоске небытия. Здесь, в лабиринте их, среди угрюмых башен, Юриспруденции торжественный гранит Людьми придуманных законов воплотит Прямоугольный смысл, который хмур и страшен. А гордость медных плит и бронзовых столбов Выносит в холоде надменного бесстрастья Решения о том, какая для умов И для сердец простых потребна мера счастья. Как право твердое, стоят ряды колонн, И купол, всех вершин уверенней и выше, На них покоится несокрушимой крышей, Извечен, холоден и в небо устремлен. Когда же вечером струится кровь заката Из-под давящих туч и все полно угроз, — Седой догматики твердыни и палаты Какой-то роковой исследуют вопрос. И думать не хотят, отверсты ли зрачки Их бога смутного в вечерний этот час И не закрыл ли он когда-то зорких глаз Не от усталости, а просто от тоски.

Перевод Н. Рыковой

Мятеж

Туда, где над площадью — нож гильотины, Где рыщут мятеж и набат по домам! Мечты вдруг, безумные, — там! Бьют сбор барабаны былых оскорблений, Проклятий бессильных, раздавленных в прах, Бьют сбор барабаны в умах. Глядит циферблат колокольни старинной С угрюмого неба ночного, как глаз… Чу! бьет предназначенный час! Над крышами вырвалось мстящее пламя, И ветер змеистые жала разнес, Как космы кровавых волос. Все те, для кого безнадежность — надежда, Кому вне отчаянья радости нет, Выходят, из мрака на свет. Бессчетных шагов возрастающий топот Все громче и громче в зловещей тени, На дороге в грядущие дни. Протянуты руки к разорванным тучам, Где вдруг прогремел угрожающий гром, И молнии ловят излом. Безумцы! Кричите свои повеленья! Сегодня всему наступает пора, Что бредом казалось вчера. Зовут… приближаются… ломятся в двери… Удары прикладов качают окно, — Убивять — умереть — все равно! Зовут…

и набат в мои ломится двери!

Перевод В. Брюсова

Женщина в черном

— Средь золота и мрака площадей, О женщина в одежде черной, Чего ты ждешь так много дней? Чего ты ждешь упорно? — Псы черных чаяний пролаяли опять Сегодня вечером на луны черных глаз, На луны глаз моих, на черную их гладь, На луны глаз — не раз — в вечерний час; Протяжно псы пролаяли опять На луны глаз, на черную их гладь. Такою пышностью скорбит волос волна, Что стая псов безумием полна, Такое золото в сверканье наготы, Такой гордыней бедра налиты! — О женщина вся в черном, столько дней Чего ты ждешь средь грома площадей, Чего ты ждешь? — Вновь груди-паруса в тот черный рай летят, В просторы черные, где мечется набат. Каких Валгалл [10] горячечные трубы Иль кони, вскинутые на дыбы Хлыстом любовной пытки и борьбы, — Мои гранатовые губы? Какие ужасы кипят в моем огне Для этих псов, что лижут пыл мой ярый? Какие им пожары сквозь удары Мечтаются, чтоб смерть искать во мне? — О женщина вся в черном, столько дней Чего ты ждешь средь грома площадей? — В моих объятиях шипы; Я ненавистью вся пылаю; Я — гончая среди толпы; Я гибну или пожираю. Зубов алмазных острия Мои горят, язвя на ложе; Да! Точно смерть прекрасна я И, как она, доступна тоже. И тем, кто о стену мою Ломает молнии желаний, Я тела катафалк дарю, И стон, и свечи поминаний. Я всех пьяню тоской своей, Томя у самого порога; Проклятия моих грудей Восходят факелом до бога. Как башня я; затворов лязг Привычен всем; все испивают Струю моих нечистых ласк, Что, утоляя, убивают. Бессильные! Что любо им? Чем их бесплодный пыл волнуем? Лишь отвращением моим К их ярости и поцелуям. Им сладко вновь найти во мне Свой мертвый светоч воскрешенным, И плащ мой в их безумном сне, Как рдяный ужас, повторенным. — О женщина вся в черном, столько дней Чего ты ждешь средь грома площадей, Чего ты ждешь? — Лишь солнца старого вечерний пламень ярый Кусками золота осыплет тротуары, Лишь город линии своих огней помчит За черный горизонт, где устремлен в зенит Магнит всевластный: женщина! — как снова Псы безнадежности свой долгий лай стремят В глаза моей души, в ее полночный взгляд. Псы лают черные средь сумрака ночного, Псы лают черные в вечерний час На луны черные моих недвижных глаз! Какой гордыней бедра налиты, Что мчатся псы вдоль тела золотого? Бьет им в глаза средь сумрака ночного Какой огонь багряной наготы? Каких безумий пьяная Валгалла Мне разжигает губы ало? И волосы — в какой клокочущий набат, В какой полночный рай летят? Какой пожар, и пыл, и страх Меня влекут уздою черной, Бросая здесь, на площадях, Царицей грозной и покорной? — О женщина вся в черном, столько дней Чего ты ждешь средь грома площадей, Чего ты ждешь? — Увы! Когда же он придет, — Когда багряный вечер ждет, Кто появиться должен неизбежно И кто появится, как рок? Во мне безумие растет волной мятежной И поднимается от ног К уже галлюцинирующим грудям! Где руки, что пролили кровь? Они раскроются — и будем Мы длить кровавую любовь! Все тело ждет любовной казни. Что страх, когда желанье жжет? Меня никто не обойдет В моем властительном соблазне! Кто ж должен пожелать меня Среди вечернего огня В железном грохоте и реве? — О женщина вся в черном, столько дней Кого ты ждешь средь площадей. Кого ты ждешь? — Того, чей нож отведал крови!

10

Валгалла— в древнегерманской (скандинавской) мифологии — небесный дворец, где боги пируют вместе с душами героев, павших на поле брани.

Перевод Г. Шенгели

Числа

Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ, Со лбом, в бореньях роковых Разбитым о недвижность их! На жесткой почве, с прямотой иглы, Глухого леса высятся стволы; Их ветки — молний изваянья; Вверху — квадратных скал углы — Громады страха и молчанья; И бесконечность в вышине Алмазных звезд, с небес ко мне Глядящих, — строги и суровы; И за покровами покровы Вкруг золотой Изиды [11] , в вышине! Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ! Как взоры пристальны их роковых проблем! Первичные, они — пред нами суть затем, Чтоб в вечности пребыть такими ж! От их всевластных рук вселенной не отымешь, Они лежат на дне и в сущности вещей, Нетленно проходя сквозь мириады дней. Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ! Открою я глаза: их чудеса кругом! Закрою я глаза: они во мне самом! За кругом круг, в бессчетных сочетаньях. Они скользят в воспоминаньях. Я погибаю, я пропал, Разбив чело о камни скал, Сломав все пальцы об утесы… Как бред кошмара— их вопросы! Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ! Вы тексты от каких затерянных страниц? Остатки от какой разрушенной вселенной? Ваш отвлеченный взор, взор глаза без ресниц, — Гвоздь, проходящий в сталь, меч, острый неизменно! От ваших пристаней кто вдаль не отплывал? Но гибли все ладьи о зубья тайных скал. Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ! Мой ум измучен и поник На берегах спокойных книг, В слепящем, словно солнце, мраке; И предо мной во мгле теней Клубком переплетенных змей Взвиваются хмельные знаки. Я руки протянул во мгле: Но вашей тяжестью к земле Я наклонен в порыве смелом. Я изнемог, я изнемог — На переходах всех дорог Встречаться с вами, как с пределом! Я — обезумевший в лесу Предвечных Числ! Доколе ж длительная пытка Отравленного их напитка, Вливаемого в грудь с высот? Как знать, реальность или тени Они? Но, холоден как лед, Их роковой закон гнетет Чудовищностью нарушений! Доколь бессчетность в вышине Алмазных звезд в их вечном сне, Взор устремляющих ко мне Неумолимо и сурово? О, вечно ль не сорвать покрова Вкруг золотой Изиды в вышине?

11

Изида— древнеегипетская богиня, культ которой как богини природы распространился по всей Римской империи в первые века н. э. В честь Изиды совершались мистерии, и выражение «покров Изиды» приобрело смысл «покров тайн природы».

Перевод В. Брюсова

Из книги «Призрачные деревни»

(1894)

Дождь

Как длинные нити, нетихнущий дождь, Сквозь серое небо, и тучен и тощ, Над квадратами луга, над кубами рощ Струится нетихнущий дождь, Томительный дождь, Дождь… Так он льет со вчера, Так он мокрые тянет лоскутья С тверди серой и черной; Терпеливый, упорный, Так он льет со вчера На перепутья, Необорный. По путям, Что ведут от полей к городам, По дорогам, безмерно скривленным, Шагом сонным, Монотонным, Утомленным, Словно дроги путем похоронным, Проезжают возы в колеях, До того без конца параллельных, Что они исчезают в ночных небесах И сливаются в далях предельных, А вода Час за часом струится всегда; Плачут травы, деревья и домы В бесконечности кроткой истомы… Перейдя за гнилые плотины, Разливаются реки в долины Серой пеной, И плывет унесенное сено; Ветер хлещет орешник и ивы; И, хвостами в воде шевеля, Стадо верных быков наполняет мычаньем поля; Вечер близится; тени — пугливы И неслышно ложатся вдоль сумрачных рощ; Твердь — все та же; Так же льется нетихнущий дождь, Долгий дождь, Дождь густой, непрозрачный, как сажа. Долгий дождь Нити вытянул ровно и прямо; Ткет ногтями своими упрямо, Петля за петлей, стежок за стежком, — Одеянье, Закрывая в свой плащ каждый дом, Каждое зданье, В плащ изодранный, жалкий, Что виснет тряпьем, Как на палке… Голубятня под крышей зубчатой; Слуховое оконце, бумагой заткнутое грубо; Водосточные трубы, Что крестом стоят над коньком; На мельницах крылья с заплатой; Крест над родной колокольней — Под долгим дождем, Непрерывным дождем, Умирает зимой в агонии безвольной… О, нетихнущий дождь, В серых нитях, в морщинах, с большой бородой Водяной! О, нетихнущий дождь Старых стран, Многодневный, седой, облеченный в туман!

Перевод В. Брюсова

Рыбаки

Туман, как ватный ком, ложится На всю округу. Он плотней Вдоль окон, около дверей, А над рекой — клубится. Река медлительно впотьмах Уносит трупов груз зловонный, Луна — мертвец, похороненный В каких-то дальних облаках. И лишь на лодках, над пучиной, В неверном свете фонарей, Видны склоненных рыбарей Дугою согнутые спины. Еще с заката рыбаки. Бог знает что ловя упорно, В немую глубину реки Свой невод погрузили черный. А там, во мраке дна речного, Людских скорбей и бед клубки На жертву броситься готовы… Их молча ловят рыбаки И верят в правоту простых своих стараний, В полночной темноте, в злокозненном тумане. Как молот, бьет полночный звон, Угрюмый голос похорон, Срываясь с отдаленных башен; Осенней ночью глух и страшен Полночный звон. Черны над речкой рыбаки… Одета плоть их в странные лохмотья… Со шляп убогих за воротники, За каплей капля, весь туман окружный Стекает дружно. Деревни, онемев, стоят; Закоченел лачужек ряд; Немы орешника кусты, С которых ветер снял листы. Глуха, нема лесная тьма; Ни звука, словно мир до края Зола наполнила сырая. И каждый, хоть нужна подмога, Своим лишь делом занят строго, Без помощи друзей, без слов, И свой у каждого улов. И первый тащит из воды Рыбешку мелкую нужды; Второй, беспечный, чужд заботам, Болезней тину тянет переметом. Тот вытряхнул из влажной снасти Ему грозящее несчастье, Тот видит в глубине сетей Остатки совести своей. Река, встречая дамб отпор, Кипя, творя водовороты, Течет,

течет… — с которых пор? — Туда, за горизонт заботы. Как в черной коже, берега лежат, Во мраке источая яд… Туман, как вата клочковат, Окутал хижин ближний ряд. Ничто не дрогнет над ловцами, И фонарей недвижных пламя Пятнает, словно кровью ран, Белесый войлочный туман. И смерть и тишь гнетут свинцово Ловцов безумия ночного. Туманной мглой они от всех отъяты, Бок о бок, но друг другу не видны… И руки их истомлены, И труд несет им лишь утраты. О, если бы один позвал другого: Быть может, утешеньем было б слово! Но каждый с согнутой спиной, Окоченев, сидит немой, И возле каждого светильня искрой малой Недвижно над водою встала. Как сгустки тьмы они сидят, И никогда их тусклый взгляд Не поднимался за туманы, Где небосвод горит, как жар, И, полные магнитных чар, Идут созвездий караваны. Мученье черное — улов У этих черных рыбаков. Им нет, потерянным, числа; Окутав, их сгубила мгла, И звон ночной, осенний, похоронный Льет ливнем над судьбой их монотонной.

Перевод В. Давиденковой

Снег

Неутомимо снег идет, Среди равнин ложась, как длинные заплаты, Как длинные клочки унылой, бледной ваты, Любовью бедный, злобою богатый. Неотвратимо снег идет, Как маятника мерный ход, Как миг за мигом, снег идет. Снег падает, кружится, вьется, Ложится мерно на дома, Украдкой проникает в закрома, Снег падает и вьется, Летит упрямо в ямы и колодцы. Передник свой недобрая зима Вытряхивает над землею древней, И медленно ложатся на деревни Болезни, стужа, тьма. Мороз живет в крови, в костях, Нужда — в амбарах и клетях, Нужда и снег в сердца вползают. Вползает под навес беда, И стынут, коченеют, замерзают Сердца и очаги под коркой льда. У перекрестков, где слились дорог потоки, Как мертвецы, деревни одиноки; По берегам канав, каналов, рек Ракиты клонят веток сталактиты, По пояс погрузившись в снег; На косогорах, словно в землю врыты. Седыми мхами инея увиты. Старухи мельницы, как западни, встают; Под шквальным ветром, яростным и грубым, Столбы, подпорки, кровли, трубы Сражаться с ноябрем не устают, — А снег идет, идет, бесшумный и мохнатый, Среди равнин ложась клочками бледной ваты. Тяжелый снег как саван лег На всех развилинах дорог, Повсюду снег бесплодный, белый, Снег призрачный и омертвелый, Снег призрачный и неизменный, Кружащийся самозабвенно В безмерной темноте и холоде вселенной.

Перевод Э. Линецкой

Звонарь

Как рев слепых быков среди тумана, Пронесся низко в ужасе ночном Вой урагана, И вдруг сверкнувшей молнии излом В собор ударил своевольно — И загорелась колокольня. Старик звонарь, крича от страха, Схватил веревки; бьет с размаха В набат, И звуки колокола в ночь летят, Отчаянные, грозовые, Врываясь ритмом в гул стихии. Собор Под призрачными небесами Огня кидает сноп живой, Вздымая над простором пламя. Весь город озарен ночной, Везде испуганные лица, Народ на улицах толпится, И стен дремавших чернота Вдруг в окнах кровью залита. Старик звонарь в простор полей безгласных Кидает меди звон, безумный и ужасный. Собор Растет, в ночи шатаясь темной, Охвачен пламенем огромным, Над ширью рек, полей, озер, И сорванные черепицы, Раскалены, летят, как птицы, В глухую тьму, в ночной простор. И, словно выхватив из тьмы строенья, Огонь в полете множит разрушенья. Церковный свод обрушился, и крест Свои надломленные руки Вдруг опустил под гнетом муки. Старик звонарь трезвонит что есть сил, Как будто бог его горит средь алых крыл. Собор, Взвивая пламени водоворот И руша с грохотом каменья, Горит. Огонь до башни достает, Где пляшет колокол, кричащий в исступленье. Толпа ворон и сов Слетаясь изо всех углов, В закрытые окошки бьется, Сгорая на лету, и в пустоту колодца Вдруг падает, сквозь дым и гром, Обугленным комком К ногам толпы, окоченевшей в страхе. Старик звонарь глядит, как пламя в вихре гула К колоколам уж руки протянуло. Собор Багряным кажется кустом, Чьих веток огненных цветенье Весь остов оплело в неистовстве своем. Огня гигантское растенье Вздымается до сводов голых, Где, с брусьев свесившись тяжелых, Колокола кричат в безумье, в исступленье. Старик звонарь звонит о том, что может пламя Похоронить его с колоколами. Собор Сквозь этот грохот, там, В дыму, ползущем по камням, Вдруг раскололся пополам. И смолкло все, притихло пламя. Оно не страшно уж домам. А башня черная слегка Качнулась, будто от толчка, И слышно было, как скачками Колокола, катясь с камнями, Гремя, вонзились в грудь песка. Старик звонарь уже был мертв. И колокол его собой Прикрыл, как крышкой гробовой.

Перевод Вс. Рождественского

Могильщик

Вдали, Где тис растет, где мертвецы легли, Там роет издавна могильщик ямы Безмолвно и упрямо. Вокруг него десяток дряхлых ив Горюет да еще цветы печали; Их низко ветра гнет порыв, Их дождь и буря укачали. Там ямы с кочками всю землю поделили. Могила лепится к могиле. Зимой на камнях иней серебрится. Июнь приходит, почву накалив, И слушает, дыханье затаив, Как смерть в могилах тихо копошится. Там с незапамятных времен Могильщик зарывает тупо Своих погибших чувств немые трупы. Путями скорбными в его приют Гробы дощатые везут, Везут к нему с утра, весь день, — Из городков, из деревень, Затерянных в полях без края, без границы, — И люди в трауре вослед Спешат, пока не меркнет свет, — А с утренней зарей все снова повторится. К могильщику со всех сторон Несется похоронный звон. Давно ль? И сам не помнит он, В гробах — тела его погибших грез. Вот жадные желанья в черный вечер И скорбь бог весть о ком. Вот капли слез, — Кровавым их дождем льняной покров отмечен. Воспоминания по траурным путям Бредут, ослепшие, сквозь годы, издалека, Чтоб страх ему вернуть, гнетущий и жестокий. Вот гордость — торс ее расколот пополам. Вот героизм его, не нужный никому. Вот мужество, чей стан согнулся от усилий. Вот бодрость жалкая — глазницами во тьму Ом уставилась, — а в них скопленье гнили. Могильщик смотрит, как в его приют Со всех сторон гробы везут. Вот мысли ясные — они еще в движенье, Но их уже постигло разложенье. Вот первая любовь его весны, Ио кроткие черты теперь искажены. Вот клятвы гордые перед самим собою, Но он их зачеркнул своей рукою. Вот воля острая, как молнии кинжал, — Ее, упавшую, в пыли он растоптал. Могильщик под унылый звон Готовит место похорон. Давно ль? И сам не знает он. Вот сон, пришедший в яркий миг забвенья, — Он волю дал ему в глухую ночь прозренья, Одел в крылатые и яркие одежды, Сорвав их на лету у огненной надежды. Послал его парить там, в выси недоступной, Гонясь за золотой победой неприступной, И сон, поднявшись ввысь, от неба оттолкнулся, Но тайны неподвижной не коснулся. Тяжелым заступом, безмолвно и упрямо, Могильщик, худ и утомлен, За ямой роет яму. Вот муки совести, и с ними мысль о тех, Кто виноват, кому не отпустил он грех. Вот тихие мольбы, безмолвные рыданья В глазах людей, — он их оставил без вниманья. Вот надругательства над тем, кто духом слаб, Кто перед ним стоял, склонившись точно раб. Насмешка едкая, взгляд, полный мрачной скуки, Когда к нему с мольбой протягивали руки. Могильщик, страстью опален, Скрывая боль, под мерный звон В сухой земле большие ямы Все роет, молча и упрямо. Вот страх перед лицом самоуничтоженья, Когда отходит смерть, но жить велит мгновенье. Вот преступление — его он тоже знал, — Тайком дотронулся и трепет испытал. Вот воля жесткая, свирепое решенье Жить тем, что самому внушает отвращенье. А вот сомнение и безграничный страх, Безумье в мраморных, безжизненных зрачках. Тоска томит, в ушах звенит, Несется звон со всех сторон… Объятый ужасом, упрямо Могильщик роет ямы. Он видит прошлые и нынешние дни. Его грядущее похитили они. Они руками гибкими зажали Живое сердце в нем и кровь его сосали. Они уже изъели плоть живую Его грядущего, глумясь и торжествуя, Испуганным глазам показывая труп, Желанья, что едва слетело с губ. Все громче, громче слышит он Тяжелый колокольный звон Там, в северной бескрайней стороне. О, если бы колоколов тех ложных На день один прервался звон тревожный! О, если бы в душевной глубине Гробы не громоздились, как во сне! Но люди, с горестной молитвой и слезами, К нему гробы приносят за гробами И, постояв перед горой с тремя крестами, Вновь продолжают путь упрямый: Везут гробы, несут на спинах, Вдоль пашен, вдоль столбов и вдоль заборов длинных, — И громы труб звучат в неведомых равнинах. Могильщик стар и одинок, Он видит бесконечный их поток, Ему одно осталось — примириться И прятать смерть свою в могилы по частицам. Рукою слабою втыкая в холм потом — Давно ли он забыл о том — Две перекладины крестом.

Перевод Е. Полонской

Ветер

Вот, зыбля вереск вдоль дорог, Ноябрьский ветер трубит в рог. Вот ветер вереск шевелит, Летит По деревням и вдоль реки, Дробится, рвется на куски, — И дик и строг, Над вересками трубит в риг. И над колодцами бадьи, Качаясь, жалобно звенят, Кричат Под ветром жалобы свои. Под ветром ржавые бадьи Скрипят В тупом и тусклом забытьи. Ноябрьский ветер вдоль реки Нещадно гонит лепестки И листья желтые с берез; Поля, где пробежал мороз, Метлой железною метет; Вороньи гнезда с веток рвет; Зовет, Трубя в свой рог, Ноябрьский ветер, дик и строг. Вот старой рамой Стучит упрямо; Вот в крыше стонет, словно просит, И молкнет с яростью бессилья. А там, над красным краем рва, Большие мельничные крылья Летящий ветер косят, косят, Раз-два, раз-два, раз-два, раз-два! Вкруг церкви низкой и убогой На корточки присев, дома Дрожат и шепчутся с тревогой. И церковь вторит им сама. Раскинув распятые руки, Кресты на кладбище глухом Кричат от нестерпимой муки И наземь падают ничком. Дик и строг, Ноябрьский ветер трубит в рог На перекрестке ста дорог Встречался ль вам Ноябрьский ветер здесь и там, Трубач, насильник и бродяга. От стужи зол и пьян отвагой? Видали ль вы, как нынче в ночь Он с неба месяц бросил прочь, Когда все скудное село От ужаса изнемогло И выло, как зверей ватага? Слыхали ль вы, как, дик и строг, По верескам и вдоль дорог Ноябрьский ветер трубит в рог?