Стихотворения. Зори. Пьесы

Верхарн Эмиль

Перевод В. Брюсова

Кузнец

Где выезд в поле, где конец Жилых домов, седой кузнец, Старик угрюмый и громадный, С тех пор, как, ярость затая, Легла руда под молот жадный, С тех пор, как дым взошел над горном, Кует и правит лезвия Терпенья над огнем упорным. И знают жители селенья, Те, что поблизости живут И в сжатых кулаках таят ожесточенье, Зачем он принял этот труд И что дает ему терпенье Сдавить свой гневный крик в зубах! А те, живущие в равнинах, на полях, Чьи тщетные слова — лай пред кустом без зверя, То увлекаясь, то не веря, Скрывают страх И с недоверчивым вниманьем Глядят в глаза, манящие молчаньем. Кузнец стучит, старик кует За днями день, за годом год. В свой горн он бросил крик проклятий И гнев глухой и вековой; Холодный вождь безвестных ратей, В свой горн горящий, золотой Он бросил ярость, горесть — злобы И мятежа гудящий рев, Чтоб дать им яркость молний, чтобы Им дать закал стальных клинков. Вот он, Сомненья чужд и чуждый страха, Склоненный над огнем, внезапно озарен, И пламя перед ним, как ряд живых корон; Вот, молот бросивши с размаха, Его вздымает он, упрям и напряжен, Свой молот, вольный и блестящий, Свой молот, из руды творящий Оружие побед, Тех, что провидит он за далью лет! Пред ним все виды зол — бессчетных, всевозможных: Голодным беднякам — подарки слов пустых; Слепцы, ведущие уверенно других; Желчь отвердевшая — в речах пророков ложных; Над каждой мыслью — робости рога; Пред справедливостью — из текстов баррикады; Мощь рабских рук, не знающих награды Ни в шуме городском, ни там, где спят луга; Деревни, скошенные тенью, Что падает серпом от сумрачных церквей; И весь народ, привыкший к униженью, Упавший ниц пред нищетой своей, Не мучимый раскаяньем напрасным, Сжимающий клинок, что все же станет красным; И право жить и право быть собой — В тюрьме законности, толкуемой неверно; И пламя радости и нежности мужской, Погасшее в руках морали лицемерной; И отравляемый божественный родник, В котором жадно пьет сознанье человека; И после всяких клятв и после всех улик Все то же вновь и вновь, доныне и от века! Кузнец, в спокойствии немом, Не верит хартиям, в которых Вскрывают смысл иной потом. В дни действий гибель — договоры1 И он молчит, давно молчит, Мужскую гордость сжав зубами воли, Неистовец из тех, кому две доли: Он мертв падет иль победит! Чего он хочет — хочет непреклонно, Круша своим хотением гранит, Сгибая им во тьме бездонной Кривые мировых орбит. И слушая, как снова, снова Струятся слезы всех сердец, — Невозмутимый и суровый Седой кузнец,— Он верит пламенно, что злобы неизменной, Глухих отчаяний безмерная волна, К единому стремлением сильна, Однажды повернет к иному времена И золотой рычаг вселенной! Что должно ждать с оружием в руках, Когда родится Миг в чернеющих ночах; Что нужно подавлять преступный крик разлада, Когда

знамена ветер споров рвет; Что меньше надо слов, но лучше слушать надо, Чтоб Мига различить во мраке мерный ход; Что знаменьям не быть ни на земле, ни в небе, Что бог-спаситель к людям не сойдет, Но что безмолвные возьмут свой жребий! Он знает, что толпа, возвысив голос свой (О, сила страшная, чей яркий луч далеко Сверкает на челе торжественного Рока), Вдруг выхватит безжалостной рукой Какой-то новый мир из мрака и из крови, И счастье вырастет, как на полях цветы, И станет сущностью и жизни и мечты. Все будет радостью, все будет внове! И ясно пред собой он видит эти дни, Как если б наконец уже зажглись они: Когда содружества простейшие уроки Дадут народам — мир, а жизни — светлый строй; Не будут-люди, злобны и жестоки, Как волки грызться меж собой; Сойдет любовь, чья благостная сила Еще неведома в последних глубинах, С надеждой к тем, кого судьба забыла; И брешь пробьет в пузатых сундуках (Где дремлет золото, хранимое напрасно) День справедливости, величественно властной. Подвалы, тюрьмы, банки и дворцы Исчезнут в дни, когда умрут гордыни; И люди, лишь себя величащие ныне, Себялюбивые слепцы, Всем братьям расточат свои живые миги; И будет жизнь людей проста, ясна; Слова (их угадать еще не могут книги) Все разъяснят, раскроют все до дна. Что кажется теперь запутанным и темным; Причастны целому, с своим уделом скромным Сроднятся слабые; и тайны вещества, Быть может, явят тайну божества… За днями день, за годом год Кузнец стучит, старик кует, За гранью города, в тиши, Как будто лезвия души. Над красным горном наклонен, Во глубь столетий смотрит он. Кует, их светом озарен, Предвидя сроков окончанье, Клинки терпенья и молчанья.

Перевод В. Брюсова

Пылающие стога

В вечерней глубине пылает вся равнина, Набат со всех сторон прыжками мечет звон В багровый небосклон. — Вот стог пылает! — По колеям дорог бежит толпа, И в деревнях стоит толпа, слепа, И во дворах псы лают у столба. — Вот стог пылает! — Огонь ревет, охватывая крыши, Солому рвет и мчится выше, Потом, извилист и хитер, Как. волосы пурпурные змеится, И припадает, и таится, — И вновь взметается костер, В безумье золотом и пьяном, Под небо черное — султаном. — Вот стог другой мгновенно загорелся!— Огонь огромен, — вихрем красным, Где вьются гроздья серных змей, Он все быстрей летит в простор полей, На хижины, где в беге страстном Слепит все окна светом красным. — Вот стог пылает! — Поля? Они простерлись в страхе; Листва лесов трепещет в дымном прахе Над ширью пашен и болот; Дыбятся жеребцы с остервенелым ржаньем, И птицы мечутся и сразу с содроганьем Валятся в уголья, — и тяжелый стон встает С земли, — и это смерть, Смерть, обожженная в безумии пожара, Смерть с пламенем и дымом, ярко Взлетающая в твердь. На миг безмолвие, но вот внезапно там, В усталых далях, смел и прям, Взрыв новый пламени в глубь сумерек взлетает. — Вот стог пылает! — На перекрестках сумрачные люди В смятенье, в страхе молятся о чуде, Кричат и плачут дети, старики Стремят бессильный взмах руки К знаменам пламени и дыма, А там, вдали, стоят неколебимо Умалишенные и тупо смотрят ввысь. — Вот стог пылает! — Весь воздух красен; небосклон Зловещим светом озарен, И звезды — как глаза слепые; А ветер огненных знамен Колеблет гроздья золотые. Огонь гудит, огонь ревет, Ему из дали вторит эхо, Реки далекий поворот Облекся в медь чудесного доспеха. Равнина? Вся — огонь и бред, Вся — кровь и золото, — и бурей Уносится смертельный свет Там, в обезумевшей лазури.

Перевод Г. Шенгели

Из книги «Поля в бреду»

(1893)

Город

Все колеи стремятся в город. Из глубины туманов Нагроможденьем этажей, Сплетеньем лестниц, бегом ступеней, Несущихся все выше, все быстрей,— Он возникает, как виденье, в небо прянув Там, Хребты железные согнув, мосты Стремят прыжки в зиянье пустоты; Там в высь влиты стволы колонн, Украшенные ликами горгон; Там башни у пределов пашни; Там крылья крыш над чернотою ниш Застылый свой полет в свинцовый свод несут То — город-спрут Лег У дорог лавиной над равниной. Багровый свет, Воздет В шарах стеклянных, Горит и в полдень, в дымчатых туманах Глазами золотыми, А солнца алое жерло В туман ушло, Исчезло в дыме. Река, смолу и нефть качая, Бьет в набережные и сваи; Судов свирепые гудки Ревут от страха и тоски, И с мачт зеленый глаз глядит сквозь слой тумана В огромное пространство океана. Гранит от грохота фургонов изнемог; Как петли ржавые, скрежещет стая дрог; Железные весы отбрасывают тени Дрожащие под натиском огня; Мосты, что раздвигаются, звеня, Висят в багровом мраке дня Громадой виселиц средь мачтовых сплетений, И в буквах медных скрыт и заключен весь мир. И тяготят они, бросая блеск в эфир, Все крыши, своды, все дворцы, все рынки, Лицом к лицу, как бы на поединке. Кругом — движенье кебов, стук колес, Бег поездов, полет усилий К вокзалу, что, как корабельный нос, Свой золотой фронтон вознес, Путей железных осеняя мили. И рельсы тонкие змеятся под землей, Врезаются во мрак ночной Туннелей, чтобы вновь средь грохота и пыли Сверкнуть, как тонких молний жгут. То — город-спрут. Вот улица — ее струи Вкруг памятников вьются, как канаты, Бежит, ведет сплетения свои. И толпы, меж домами сжаты, — В руках безумие, и ненависть в шагах, И жар горячечный в глазах, — Вонзают зубы в мчащееся время. И ночи напролет и дни Свирепо, гневно, нехотя они Бросают наугад щетинистое семя Труда, что тотчас исчезает без следа. Конторы, чьи угрюмы взоры, Бюро коварные, что крашены пестро, Огромный банк, хранящий как в пещере Металл тяжелый, — раскрывают двери Под натиском ветров безумья и труда. А там — комками красной ваты Сгорают смутные закаты, В стекле окон отражены; И тяжко бродят жизнь и сны, Заквашенные алкоголем. Бары Волною ярой льют на тротуары Своих зеркальных скиний [12] свет, Где отражаются борьба и бред. Вдоль стен скользит слепая, Свет в коробочках продавая. Бескровный голод и разврат Совокупляются в своих берлогах сорных, И муки плоти черный танец мчат, Смертельный танец, в переулках черных. И похоть в громе уличном растет, И делается ярость ураганом, И в давке дикой мчит людей вперед Стремленье к наслажденьям пьяным Из золота и фосфора. Идет Строй бледных идолов — то женщин строй тяжелый, В чьих косах спутанных таятся знаки пола. И сажей полная коричневая тьма От солнца прячется за мрачные дома. И точно крик — всеобщее влеченье Несется к свету в громе и смятенье; Дворцы, дома, проулки и базары Хрипят и пенятся, объяты страстью ярой, И умирающие ждут Хоть несколько минут Молчанья, Чтобы глаза сомкнулись без страданья. Когда же вечера ваяют черный свод Эбеновыми молотками, То город над равниною встает Как черное надежд огромных пламя. Возносит он желанья, жизнь и свет. Его свечения в ночное небо всходят, Кустами золота горячий газ воздет, И рельсы тонкие уводят Глаза к обманчивой мечте, Сопровождаемой удачею и силой. Как армия, встает бескрайних стен прибой, И мгла его и дым застылый В равнины кличут светлою трубой. То — город-спрут, Горящий осьминог, Костехранилище, скелет, великий остов. И бесконечные сплетения дорог К нему от пастбищ и погостов Ведут.

12

Скиния— переносное святилище-палатка у древних евреев в эпоху кочевий, Здесь — в смысле «святилище», «храм» вообще.

Перевод Г. Шенгели

Тот, кто дает дурные советы

Вдоль по дорогам, меж дюн и болот, Рыщет и свищет Тот, кто дурные советы дает. Ездит в двуколке зеленого цвета_, Ездит по хляби, где тонет сапог, И сумасшедшая ждет его где-то На перекрестках размокших дорог. Делая дело свое втихомолку, Он оставляет ей лошадь, двуколку… Лошадь пасется, а ливень молотит Ржавую воду в соседнем болоте… Тучи висят, как сырые лохмотья. В каждой деревне, как вечер придет, Ждут, что появится бог весть откуда Тот, кто дурные советы дает. С гнусной ухмылкой, со взглядом косящим Ходит, он, бродит по фермам пропащим, Где поселилась лихая беда, Где безысходна нужда. Стукнет в ворота неведомый кто-то… Кто это — друг или враг? Он тут как тут, когда бледный хозяин Смотрит в тоске, нищетою измаян, На помертвелый очаг. Стерто лицо, и одежда — дрянцо… Он достает из кармана Баночки, банки, флаконы и склянки С ядами, зельями, с пакостью разной. Гаденький, сморщенный и безобразный, Вроде крестьянин, а все ж — не поймешь: Скользкой повадкой он очень похож На шарлатана. Тихо гнусавит свои заклинанья, Словно читает святое писанье. Шепотом сладким, назойливо страстным, Он подстрекает к поступкам опасным. Тех, чья земля — лишь коряги да кочки, Он соблазняет поодиночке; Хочет втереться в доверье, проныра, К людям, которым, когда им не спится, Мнится, что пялит пустые глазницы Смерть из просторов зловещего мира. Если заложен твой дом или продан, Крысами и нищетою изглодан, Лампа погасла и выхода нет, — Он подает тебе мудрый совет: Дескать, не худо бы броситься с ходу В омут, в стоячую, липкую воду; Выбрав местечко, где топь глубока, Плюхнуться на своего двойника! А стариков, чья бессильная плоть Вяло висит на скелете, Словно лоскут, что терзают и рвут Ветры в течение десятилетий, Не устает он шпынять и колоть: Тех — сыновьями, а тех — дочерьми, Что оставляют отца за дверьми, Как ты их в детстве ни холь, ни корми… Девушек он уговаривать мастер К пропасти сделать последний шажок. В сердце девчонки, чей взгляд — как ожог, Он распаляет порочные страсти. Ум ее бедный он держит в плену, Яд обещаний вливая ей в ухо. Хочет он, подлый, чтоб самка и шлюха В ней задушили и мать и жену. Чтобы была она только товаром, Мертвая — словно на старом погосте Камни да кости. Он присоветовал ростовщикам Соки сосать из несчастного края, Все разъедая, как опухоль злая, Все прибирая к рукам. Он им советы дает по дешевке, Учит их гнусной паучьей сноровке Стискивать жертву, попавшую в сеть, Им, превращающим в золото хлам, Льстит он, твердя, что самим королям Власти подобной вовек не иметь. Он хоть кого доведет до греха. Часто случается под воскресенье — Пламя охватит селенье: Красного кто-то пустил петуха! Сжечь все дотла! Когда колокола Спят и, бесстрастна, нема и глуха, Смотрит лишь ночь на людские дела, Он выбирает гумно иль сарай: Здесь поджигай! Ставит он метки, проворный и юркий, На штукатурке. Всех окропляет и ядом и желчью, В души вселяет он ненависть волчью. Мерзко хихикая: «Всем насолю!» Он отвращение к жизни внушает И на свиданье прийти приглашает К старой-осине: «Припас я петлю… Дерном я холмик потом устелю…» Так он блуждает по жалким и голым Призрачным селам; По деревням, где встречают дрожа Дни платежа; Проклятый всеми и всеми хулимый, Но неизбывный и неистребимый — С клячей, с двуколкой, с безумною нищей, Что его ждет там, где по голенище В хляби сапог утопает, где хлесткий Ветер беснуется на перекрестке.

Перевод В. Шора

Песня безумного

Я тот, чьи прорицанья страшны, Как рев набата с башни. Три савана, снегов белей, Среди полей Прошли походкою людей. И каждый факел нес горящий, И косу, и топор блестящий. Но глаз увидел только мой, Что над землей Пылают небеса бедой. Осуждены и всходы и поля, — Напрасны слезы и мольбы, — Грядет Пора, когда себе зобы Добычей воронье набьет. Я тот, чьи прорицанья страшны, Как рев набата с башни. Плоды в садах гниют и распухают; Побеги на ветвях, Обугливаясь, отмирают; Трава горит, и в закромах Ростки пускает семя; Все лживо: солнце, тучи, время. Отравлены равнины, и над ними Закат, в огне и серном дыме, Махает крыльями своими. Под тихий свод церквей Походкою людей, Сплоченных волею одною, Входили саваны чредою, И все, кто в храме был, Не находя в молитве сил, Бежали прочь, потупив взор. Но только в голове моей С тех пор Всегда звучат, гремят раскаты Безумно бьющего набата. Я тот, чьи прорицанья страшны, Как рев набата с башни. Напрасно станут лбы и руки Стучаться в грудь судьбы, продля Еще на много лет борьбу и муки. Пощады нет у ней: Осуждены и всходы и поля. Кто скажет мне, когда они умрут? А вдруг воскреснет день, когда, Как в прежние года, Под светлым небом будет хлеб наградой За древний труд? Но забегать вперед не надо. И мимо саваны проходят, Снегов белей, И говорят в тиши полей Друг с другом языком людей.

Перевод Ю. Корнеева

Нищие

Когда руками зимних дней Поля, селенья, пашни сжаты, Среди бескрайности полей, Бессильной яростью объяты, На сумасшедших нищие похожи. Отяжелев от сырости ночной, Шагают колеей пустынной, Их сухари в воде размокли дождевой, На шляпах грязь, как сажи слой, Как своды, сгорблены их спины, Движенья скованы тоской. Их полдень застает во рвах, Покрытых желтою листвою; Они устали прятать страх, Стоять с протянутой рукою, — И вот, когда полей просторы Оденет сумрак забытья. Они

внезапно, точно воры, Встают у сонного жилья. На сумасшедших нищие похожи. Идут, идут в немую даль, В глазах угрюмых и голодных Все та же тусклая печаль — Уныние равнин бесплодных. Весною, вдоль зеленой нивы, В лохмотьях, тягостно, лениво Они плелись, и птиц пугал Сведенных челюстей оскал; А вот теперь, Когда декабрь, как зверь, Кусает вереск, рвет кусты И в дикой злости Покойников тревожит на погосте, Застыли нищие во власти немоты На паперти, от грязи черной, Угрюмо, мрачно и упорно Застыли, как кресты. На сумасшедших нищие похожи. Ярмо невзгод им спины гнет, На шляпах грязь, как сажи слой, Их на распутьях ветер ждет И дождевой поит водой. Они покоя не находят, Уходят и опять приходят, И день и ночь тревожно бродят По всем дорогам и путям. Судьбой отмечены навеки, Слепцы, глухие и калеки, Стучат их палки в такт шагам, Как звон унылый, похоронный, Как голос нищеты бессонной. Чужою жалостью заклеймены, Своим измучены уделом, Они измождены, истощены Душой и телом До предела. Когда, похожие на жителей могил, Иссохшие, голодные, без сил, Они, оглядываясь на малейший шорох, Спешат укрыться, в темных норах, Как звери, страхом обуяны, — Отчаянье, древней, чем океаны, Глядит из их открытых глаз, В которых свет почти погас. И те, кто в предрассветной мгле Приходит их предать земле, Звенящей в кандалах мороза, Боятся их окостенелых лиц, Где вечная угроза Сверкает из-под сомкнутых ресниц.

Перевод Ф. Венцель

Песня безумного

Во тьму могил, упав лицом на землю, Напрасно не кричи: Никто из тех, кто в них почил, Твоим стенаньям горестным не внемлет. Мертвы, мертвы они, И там, где некогда их плуг возделал поле, Теперь везде лишь мертвецы одни Гниют и тлеют, и не встанут боле Они. В те дни, Когда над городом царили села, Под игом рабства долу Склоняли все покорно лбы и спины, Не зная, что года придут, Когда закат сожмут Руками мощными и злобными машины. Во тьму могил, упав лицом на землю Напрасно не кричи: Все те, кто в них когда-то опочил, Давно мертвы, и напитали землю Они.

Перевод Ю. Корнеева

Мор

Смерть себе спросила крови Здесь, в трактире «Трех гробов» Смерть уходит, на прилавке Бросив черный золотой. Кто попросит о прибавке? «Вам на траур и на свечи!» — Вышла, бросив золотой. Смерть пошла, качая свечи, Тихим шагом старика Поискать духовника. Вот кюре понес причастье, Рядом — мальчик со звонком — Слишком поздно! — В дом, Где уже царит несчастье, Где уже закрыты окна. Смерть себе спросила крови И теперь пьяна! «Матушка Смерть! Пощади, пощади! Пей свой стакан не до дна! Матушка Смерть! Погляди, погляди! Наша мольба на ладонке видна! Матери мы, деревенские тетки, Как бесконечные четки, Тянемся мы, без надежд бормоча, В рваных платках, костылями стуча. И отражаются в старческом взоре Годы и горе. Мы — снедь для могильных червей, Цель для косы твоей!» Полно вам, старухи! Смерть— пьяна. Капли крови, как вина, Ей забрызгали колет, Покрывающий скелет. Пьяные на просьбы глухи. Голова ее качается, На плечах как шар катается. Даром денег Смерть не бросит, Что-нибудь за деньги спросит Здесь, в трактире «Трех гробов», С бедняков. «Матушка Смерть! Это мы, ветераны (Много нас, много! Болят наши раны!), Черные пни на просеке лесной, Где ты гуляла когда-то с войной! Знаем друг друга мы. В дыме и гуле Ты нам была и видна и слышна: Ты перед нами несла знамена, Ядра катала и сыпала пули. Гордая, строгая, виделась ты На кругозоре гудящей мечты, Быстро вставала на бой барабанов, Первая в битву бросалась вперед… Матушка Смерть! Наша слава! Оплот! Выслушай нас, стариков ветеранов: Нас огляди, сыновей не губя, — Где малышам постоять за себя!» Полно вам болтать без толку! Разойдитесь втихомолку! Что ей старый ваш костыль! Смерть пьяна; сидит, качается, Голова ее катается. Как в дорожных рвах бутыль. Ей катать бы бочки крови По полям зеленой нови! Посидев у вас в трактире, Погулять желает в мире, Посреди людских племен, Под случайностью знамен! «Матушка Смерть! Это я, богородица Видишь, в короне своей золотой Я на коленях стою пред тобой. Я из часовни, с горы, богородица. Вышла тебя попросить за село. Тысячи лет уж прошло, Как в мою душу скорбящую, Перед крестом предстоящую, Горе, как меч беспощадный, вошло. Матушка Смерть, это я, богородица. Жителям здешним дала я обет Их защищать в дни несчастья и бед… Вот и тебя умолять мне приходится…» Матерь божья! И на слове Благодарны мы тебе. Только Смерть — как не в себе, Снова хочет крови! В отуманенном сознанье У нее одно желанье… Смерть пьяна! Тихих просьб она не слышит! Надоели ей Руки матерей! Смерть пьяна и злобой дышит. Злость ее несется вскачь, Словно мяч, Через мост, Из деревни на погост. «Смерть! Это я, Иисус и твой царь! Создал я сам тебя, древнюю, встарь, Чтоб исполнялся закон Вещей и времен. Мои пригвожденные руки Благословили последние муки. Смерть! Я был мертв и воскрес. Я — манна с небес. На землю сошел я смиренно Вернуть заблудших овец. Я — твой царь и отец, Я — мир вселенной!» Череп к огню наклоня, Смерть сидит у огня, Пьет за стаканом стакан и качается, Полузакрыв глаза, Улыбается. У господа — гром, а у Смерти — коса! Хочет кто пить, так садись перед ней — Всех угостит из бутылки своей, Сколько вздумаешь пей, Лишь не проси за детей, за внучат! Каждый пьет на свой лад. И Смерть пила, пила, пила; Христос ушел — она не встала, Подобной дерзостью немало Смущая жителей села. Но дни и дни, опять и вновь (Как будто позабыв о мире), Сидела Смерть у них в трактире И в долг пила без счета кровь. Потом, однажды утром, встала, Худую клячу оседлала; Ей на спину мешок взвалив, Поехала в раздолье нив. И к ней из каждой деревушки Спешили матери-старушки, Несли ей хлеба и вина, Чтоб здесь не зажилась она; Несли ей хлеба и свинины, Большие с грушами корзины, А дети роем — весь приход — Несли ей мед. Смерть странствовала много, много, По всем дорогам, Уже без гнева и не строго Оглядывая всех: она Была пьяна. На ней был рыжий плащ убогий С блестящей пряжкой на отлет, И с перьями колпак двурогий, И сапоги, как для болот. Ее заезженная кляча, По грязным рытвинам маяча, Тащилась медленно вперед. И толпы шли за ней в тревоге, Следя, как медлит на дороге Хмельной и дремлющий костяк, Ведущий к далям без зазренья Свой темный ужас. Но не всяк Мог слышать терпкий запах тленья И видеть, как под платьем ей Впивался, в сердце рой червей.

Перевод В. Брюсова

Исход

Взяв кошек, взяв худых собак, — Бог весть куда, за шагом шаг,— Во тьму по выбитой дороге Народ из этих мест спешит, Туманом пьян, бурьяном сыт. Народ, как скопище бродяг, Сегодня видит пред собой Лишь бесконечность выбитой дороги. У каждого на жерди белой Платок с каемкой голубой, Узлом завязанный платок, — Рука устала, онемела,— У каждого большой платок, А в нем — надежды лоскуток. Народ из этих мест бредет Дорогой в никуда, вперед. Стоит харчевня на пути; Сегодня к ней не подойти: Под сводом крыши водят мыши И крысы хоровод. Харчевню лихорадка бьет. Прогнили балки потолка, Крыльцо и стены плесень съела, И на ветру окостенела Ослизлой вывески рука. Народ здесь робок и пуглив: Крестом несчастье осенив, Идет он в путь, дрожа. Его душа давно остыла: В ней головни чадят уныло, Кресты из головней. В бескрайней тишине на выбитой дороге Колоколов далекий отголосок Все громче, все слышней: То кличут одинокие мадонны, Как птицы позабытые, — печально И монотонно. Народ здесь робок и пуглив: Ведь нет ни свечек, ни сердечек Пред статуями возле нив; Лишь иногда в немые ниши — Все реже, медленней и тише — Ложатся-розы и венки. Народ из этих мест боится мглы полей, И мертвой птицы у дверей, И в озере луны двурогой… Народ из этих мест пугается людей! Народ из этих мест топорен, Тяжеловесен, не проворен И волей слаб, хотя упрям. Живет он мелочно и скупо И пересчитывает тупо Свою нужду по медякам. Как четки, протянулись годы; От непогоды гибли всходы; Под яростным нажимом рук Пахал одни лишь камни плуг; Народ зубами и ногтями на клочья землю рвал. Взяв кошек, взяв худых собак, Взяв птиц, нахохлившихся в клетках, С нуждой соразмеряя шаг, Чтоб рыться, не кривясь, в объедках, Покинув кров и край родной, Усталой, медленной толпой Народ из этих мест бредет Дорогой в никуда, во тьму, вперед. Визжит и воет, ковыляя, Держась за юбки матерей, Орава грязная детей; Не отрываясь и моргая, Глядят беззвучно старики На свой клочок земли любимой, Которую глодали зимы, И засухи, и сорняки; Шагают парни по дороге, Как плети руки, тяжки ноги, Нет мужества и даже нет Порыва к счастью давних лет, Нет сил, чтобы ускорить шаг, И сжать себя в тугой кулак, И выпрямиться для борьбы С угрюмой яростью судьбы. Полей и пажитей народ Сполна узнал несчастья гнет. Под градом, ливнем, снегопадом Тележки катятся вперед, Размазывая день-деньской Хребет разбитой мостовой. Одни — как хрупкие скелеты; На их оглоблях амулеты Дрожат и дребезжат; Другие жалобно визжат, Как заржавелых ведер дужки; На третьих — фонари и побрякушки; Четвертые же длинноносы, Как древние суда, а их колеса, Где знаки зодиака уцелели, Как будто целый мир везут к незримой цели. За шагом шаг колеблют свой костяк Усталые, больные клячи; Возница вертится и чуть не плачет, Похож на мельницу, которую с ума Свела ночная тьма, — Потом он наудачу Швыряет камнем в небо, где маячит, Как туча, воронье судьбы незрячей. Народ из этих мест Несчастен — и несет свой крест. По глине, по пескам, минуя реки, рощи, Замучены, понуры, тощи, Бредут стада. Их тоже вывела бог весть куда Тугая плеть неурожая. О камни спотыкаются бараны, Быки ревут — к ним смерть плывет через туманы, — Коровы тащатся, водянкой налитые, Соски их вялы, как мешки пустые, К бокам ослов, изъеденных паршою, Раскинув руки, смерть приникла головою. Из этих мест народ и скот Бредет дорогой старой, Которая в ночи ведет Вокруг земного шара. Бредет народ со всех сторон Сквозь сумрак судеб и времен. Вдоль нив, лугов, селений нищих, Спокойно спит лишь на кладбищах, Спускается из лога в лог По петлям траурных дорог, Зимою, осенью, весной, Не ведающей сна толпой, Из никуда и в никуда. А между тем вдали, Где дымный небосвод спустился до земли, Там, величавый как Фавор [13] , Днем серый, вечером багровый как костер, Далеко щупальца присоски простирая, Людей равнин маня и опьяняя, Одетый в мрамор, в гипс, и в сталь, и в копоть, и в мазут, — Встал город-спрут.

13

Фавор— гора в Палестине, на которой, по евангельской легенде, Иисус Христос явился своим ученикам «преображенным» — в виде божества.

Перевод Э. Линецкой

Из книги «Города-спруты»

(1896)

Равнина

Равнину мрак объял: овины, нивы И фермы с остовом изъеденных стропил; Равнину мрак объял, она давно без сил; Равнину мертвую ест город молчаливо. Огромною преступною рукой Машины исполинской и проклятой Хлеба евангельские смяты, И смолк испуганно задумчивый оратай, В ком отражался мир небесный и покой. Ветрам дорогу преградя, Их загрязнили дым и клочья сажи; И солнце бедное почти не кажет Свой лик, истертый струями дождя. Где прежде в золоте вечернем небосвода Сады и светлые дома лепились вкруг, — Там простирается на север и на юг Бескрайность черная — прямоугольные заводы. Там чудище огромное, тупое Гудит за каменной стеной, Размеренно хрипит котел ночной, И скачут жернова, визжа и воя; Земля бурлит, как будто бродят дрожжи; Охвачен труд преступной дрожью; Канава смрадная к реке течет Мохнатой тиной нечистот; Стволы, живьем ободранные, в муке Заламывают руки, С которых, словно кровь, струится сок; Крапива и бурьян впиваются в песок И в мерзость без конца копящихся отбросов; А вдоль угрюмых рвов, вдоль путевых откосов Железо ржавое, замасленный цемент Вздымают в сумерках гниенью монумент. Под тяжкой кровлею, что давит и грохочет, И дни и ночи Вдали от солнца, в духоте Томятся люди в страдной маяте: Обрывки жизней на зубцах металла, Обрывки тел в решетках западни, Этаж за этажом, от зала к залу Одним кружением охвачены они. Их тусклые глаза — глаза машины, Их головы гнетет она, их спины; Их пальцы гибкие, которые спешат, Стальными пальцами умножены стократ, Стираются так скоро от напора Предметов жадных, плотоядных, Что оставляют постоянно След ярости на них, кровавый и багряный. О, прежний мирный труд на ниве золотой, В дни августа среди колосьев хлеба, И руки светлые над гордой головой, Простертые к простору неба, — Туда, где горизонт налился тишиной! О, час полуденный, спокойный и невинный, Для отдыха сплетавший тень Среди ветвей, чью лиственную сень Качали ветерки над солнечной равниной! Как будто пышный сад, раскинулась она, Безумная от птиц, что гимны распевали, Высоко залетев в заоблачные дали, Откуда песня их была едва слышна. Теперь все кончено, и не воспрянуть нивам Равнину мрак объял, она без сил: Развалин прах ее покрыл Размеренным приливом и отливом. Повсюду черные ограды, шлак, руда, Да высятся скелетами овины, И рассекли на половины Деревню дряхлую стальные поезда. И вещий глас мадонн в лесах исчез, Среди деревьев замерший устало; И ветхие святые с пьедестала Упали в кладези чудес. И все вокруг, как полые могилы, Дотла расхищено, осквернено вконец, И жалуется все, как брошенный мертвец, Под вереском сырым рыдающий уныло. Увы! Все кончено! Равнина умерла! Зияют мертвых ферм раскрытые ворота. Увы! Равнины нет: предсмертною икотой В последний раз хрипят церквей колокола.