Стихотворения

Ершов Петр Павлович

1846

ОПРАВДАНИЕ [107]

Толпа любовь мою винит, И между тем она согласна, Что мной избранная прекрасна. О чем же буйная шумит? Ужели чувство — преступленье? Ужели должен я просить, Как подаянья, позволенья И ненавидеть, и любить? «Она твоею быть не может!» Я знаю сам и не хочу Покой души ее тревожить, И чувство в сердце заключу. Сдержу желаний пылких волю, Мятежный жар сомну в крови, Но и в забвенье не позволю Прорваться слову о любви. И не узнает, не услышит Она о тайне от меня — Что ею только сердце дышит, Что ею только мил свет дня. Но для чего же мне неволить Влеченье чистое мое И молчаливо не позволить Мне любоваться на нее? Но для чего же мне украдкой Волшебных взглядов не ловить, Не услаждаться речью сладкой, Дыханья уст ее не пить?.. О, сколько раз в толпе бесстрастной, Томимый жаждой красоты, Я. не сводил очей с прекрасной, Лелея светлые мечты! Сдержав тревожное дыханье, Забыв себя, забыв людей, Я погружался в созерцанье Любви возвышенной моей. Минуты чудные! Казалось, Перед возвышенной душой Мне небо света открывалось С своею вечной красотой. О,

только лишь художник-гений, Ловя чудесный идеал, В часы божественных видений Подобный образ создавал! И помню я: как тополь стройный, Во цвете лет, облечена Красой и гордой, и спокойной, Стояла царственно она. Волнисто-чудной диадимой, В гирлянде жемчуга и роз, Вился изгиб неуловимый Благоухающих волос. Сияло мыслию высокой Ее лилейное чело, И все лицо, как день Востока, И ясно было, и светло. Во влаге блещущей эмали, Под дымкой шелковых ресниц, Глаза пленительно сияли Красою северных зарниц. И переменно отражались На них мечты живой игрой: То блеском полдня разгорались, То в сумрак ночи погружались, Блистая звездною слезой. А эти розы щек живые! А эти — прелесть, красота, Любви созданье — огневые, Нектарно-влажные уста! Могучей силы чарованья На них положена печать, И может их одно лобзанье И вдунуть жизнь, и жизнь отнять. А плеч роскошные разбеги В сиянье млечной белизны! А груди пышной, полной неги, Две чародейские волны! В них жизнь всю полноту излила, А прелесть формы обвела… А страсти пламенная сила Их горделиво подняла… Все, все в ней было обольщенье, И мне казалось, что она Олимпа древнего явленье, Героподобная жена [108] !

107

Оправдание (с. 181). Впервые — Современник, 1846, т. 43. Посвящено О. В. Кузьминой.

108

Героподобная жена — подобная богине Гере, в греческой мифологии супруге Зевса.

1846

МОЯ ЗВЕЗДА [109]

Ночь несчастий потушила Свет живительного дня, И отвсюду окружила Мраком гибельным меня. Без надежды на спасенье Я блуждал во тьме ночной, Вера гибла, гроб сомненья Раскрывался предо мной. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . Вдруг увитая лучами, Мрачной ночи красота, Воссияла пред очами Неба новая звезда. Лучезарною одеждой Как царица убрана, Умиленьем и надеждой Взору светится она. Очарован, околдован Дивной прелестью лучей, Жадно взор мой к ней прикован, Сердце рвется встречу к ней… О, гори передо мною, Ненаглядная моя! Для меня теперь с тобою Ночь пленительнее дня!

109

Моя звезда (с. 184). Впервые — Ершов П. П. Сочинения. Омск, 1950. Посвящено О. В. Кузьминой.

1846

ХРАМ СЕРДЦА

Когда, покинув мир мечты, В свое я сердце погружаюсь, Я поневоле ужасаюсь Его печальной пустоты. Как храм оставленный в пустыни, Оно забвенью предано, Без фимиама, без святыни… В нем все и дико, и темно! Лишь ядовитый змей страданья Ползет тропой воспоминанья И на поблекшие цветы Рано потерянного счастья Отраву льет шипучей пастью Во мраке скорбной темноты. Везде печальные гробницы Надежд и радостей былых, И редко, редко луч денницы, Как лепту, бросит свет на них. А было время: чудным зданьем Здесь возвышался жизни храм И сладких чувств благоуханьем Курился сердца фимиам. Надежды чистого елея Лампада дней была полна, И все отрадней, все свежее Горела счастием она. Но миг — и все восколебалось! Алтарь любви повержен в прах! На опустевших ступенях Воспоминанье лишь осталось. И день и ночь оно с тоской Чего-то ищет меж гробами, И роет пепел гробовой, И плачет горькими слезами.

1846

«Печальны были наши дни…» [110]

Печальны были наши дни; В заботах жизни обиходной, Как смутный сон, текли они Чредой бесцветной и бесплодной. Но Вы являетесь средь нас С волшебной пальмою искусства, И жизнь души отозвалась На чудный звук порывом чувства. И все, что сердца в глубине Затаено святого было, По звуку вещему струны В живой аккорд заговорило.

110

«Печальны были наши дни…» (с. 188) Впервые — Ершов П. П, Конек-горбунок. Стихотворения. Л., 1976.

На автографе Тобольского музея помета автора: «Е<е> пр<евосходительству> А. В. Э. от любителя музыки». В списке, хранящемся в ЦГАЛИ, примечание: «Поднесено по окончании концерта в пользу бедных».

30 августа 1849

HOC

Лиро-эпическое произведение, исполненное поэзии и философии

Поэты! Род высокомерный! Певцы обманчивых красот! Доколе дичью разномерной Слепить вы будете народ? Когда проникнет в вас сознанье, Что ваших лживых струн бряцанье — Потеха детская? Что вы, Оставив путь прямой дороги, Идете, положась на ноги, Без руководства головы? О, где, какие взять мне струны, Какою силой натянуть, Чтоб бросить мщения перуны В их святотатственную грудь? Каким молниеносным взором Вонзиться в душу их укором, Заставить их вострепетать? Изречь весь стыд их вероломства И на правдивый суд потомства Под бич насмешек их отдать? В неизъяснимом ослепленье Ума и сердца, искони Священный ладан песнопенья Курили призракам они. Мечту (о жалкие невежды!) Рядили в пышные одежды, А истый образ красоты, Вполне достойный хвал всемирных, Не отзывался в звуках лирных Певцов заблудших суеты! Все, все: и перси наливные, Ресницы, брови, волоса, Уста, ланиты, стопы, выи, Десницы, шуйцы, очеса, — Весь прозаический остаток, Короче, с головы до пяток Все, все воспел поэтов клир, Всему принес он звуков дани, Облек во блеск очарований И лиру выставил на пир. А нос — великий член творенья, А нос — краса лица всего Оставлен ими в тьме забвенья, Как будто б не было его. В причины ум свой углубляю, Смотрю, ищу — не обретаю. Но, как новейший философ, Решу оружием догадки: «Или носы их были гадки, Иль вовсе не было носов!» О нос! О член высокородный! Лица почетный гражданин! Физиономии народной Трибун, глашатай, верный сын! По

непонятной воле рока Ты долго, долго и глубоко Дремал в пыли, забвен и сир. Но днесь судьбой того ж устава Ты должен пыль счихнуть со славой И удивить величьем мир. Нет! нет! Не знал тот вдохновенья, Кто взялся б словом изъяснить Весь пыл, всю бурю восхищенья При мысли — новый мир открыть, Воспеть не то, что было пето, Предмет неведомый для света Во всем сиянье показать, Раскрыть огромный мир богатства И в сонм рифмованного братства Коломбом новым гордо стать. Теперь я созерцаю ясно — Зачем мне жизнь судьба дала, Зачем гармонии прекрасной В груди мне струны напрягла, Зачем природы мудрой сила Такой мне нос соорудила И невидимая рука В часы приятного мечтанья Производила щекотанье В носу то крепко, то слегка. Итак, вперед! На честь, на лавры! Пускай могучий, звонкий стих Отгрянет вдруг, как дробь в литавры, Во слух читателей моих! Пусть ливнем льется вдохновенье Во славу нового творенья, На удивление племен! Да пронесется туча звуков Над головами внуков внуков Чрез бесконечный ряд времен!

1858 (?)

АЛЕКСЕЮ ЕГОРОВИЧУ ВИКТОРОВУ [111]

Любитель древности и русской старины, Друг юношей, любимейший учитель! Почто, скажи, почто, хоть ради новизны, Почто скажи, родителей мучитель, Не хочешь ты стяжать бессмертия венец? То был бы дар тебе родительских сердец, Коль речью бы одной ум юношей питал И книги покупать их реже посылал. И сколь была б тогда твоя завидна слава, Что ты без Нестора [112] и русского Стоглава [113] Орленков на гнезде полет приготовляешь И куплей груды книг меня не разоряешь. Воззри ты оком милосердным На шкаф, хранилище наук. В нем тесно книгам уж вмещенным, В нем места не найдет паук. А всё мне книги шлет Салаев, Книгопродавец Глазунов [114] , Вчера же втиснут был Буслаев [115] , Сегодня прется Милюков [116] . А сердце так и замирает, Когда в пучине старины Я зрю, как мой птенец ныряет И тонет в бездне новизны. О, как страшусь, что захлебнется, Где испытания скала, Иль о скалу он разобьется, Как разбивается волна. Но ты, изведавший пучины, О кормчий опытный! не скрой — Страшиться есть ли мне причины Скалы иль камней под водой.

111

Алексею Егоровичу Викторову (с. 193). Впервые — Ершов П. П. Конек-горбунок. Стихотворения. Л., 1976.

А. Е. Викторов (1827–1883) — основатель и хранитель Отдела рукописей и славянских старопечатных книг Московского Румянцевского музея (ныне в составе Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина), библиограф, археограф.

112

Нестор-летописец (конец XI — начало XII в.) — монах Киево-Печерского монастыря, предполагаемый автор «Повести временных лет» и житийных сочинений, древнерусский писатель.

113

Стоглав — свод постановлений церковного собора 1551 года, содержащий сведения об общественной жизни, политической борьбе и быте Русского государства XVI века.

114

Силаев, Глазунов — книгоиздатели XIX века, выпускавшие в основном учебники и сочинения классиков русской литературы.

115

Ф. И. Буслаев (1818–1897) — академик, русский филолог и искусствовед, автор трудов по языкознанию, фольклористике и истории искусства.

116

А. П. Милюков (1817–1897) — историк русской литературы.

15 декабря 1860

В. А. АНДРОННИКОВУ [117]

Ты просишь на память стихов, Ты просишь от дружбы привета… Ах, друг мой, найти ли цветов На почве ненастного лета? Прошли невозвратно они, Поэзии дни золотые. Погасли фантазьи огни, Иссякли порывы живые. В житейских заботах труда Года мой восторг угасили, А что пощадили года, То добрые люди убили. И я, как покинутый челн, Затертый в холодные льдины, Качаюсь по прихоти волн Житейской мятежной пучины… Напрасно, как конь под уздой, Я рвусь под мучительной властью. И только отрадной звездой Сияет семейное счастье.

117

В. А. Андронникову (с. 195). Впервые — Сибирские огни, 1940, Ќ 4–5 (отрывок); полностью — «Сибирские огни», 1946, Ќ 4.

В. А. Андронников — тобольский знакомый Ершова. В доме Андронниковых собирались тобольская интеллигенция и ссыльные декабристы.

1860-е годы

ОДИНОЧЕСТВО

Враги умолкли — слава богу, Друзья ушли — счастливый путь. Осталась жизнь, но понемногу И с ней управлюсь как-нибудь. Затишье душу мне тревожит, Пою, чтоб слышать звук живой, А под него еще, быть может, Проснется кто-нибудь другой.

1860-е годы

PARBLEU OU POUR LE BLEU [118]

118

Черт побери или ради неба (фр., игра слов).

Parbleu ou pour le bleu (с. 197). Впервые: 1–2, 4–7 — Ершов П. П. Конек-горбунок. Стихотворения. Л., 1976; 3, 8 — Бухштаб Б. Козьма Прутков, П. П. Ершов и Н. А. Чижов // Омский альманах, кн. 5, 1945. Цикл состоит из 12 эпиграмм, здесь публикуются 1–8.

Посвящены тобольскому архитектору Степанову, который играл заметную роль в общественной жизни города. В начале 1840-х годов он вместе с Ершовым принимал участие в устройстве любительских спектаклей.

Цикл был известен В. М. Жемчужникову и послужил источником для эпиграммы К. Пруткова «Раз архитектор с птичницей спознался…»

Уж эти мне друзья, друзья! [119]

А. П.

1

Исполняя обещанье, Вашим данное друзьям, Посылаю к вам собранье Небогатых эпиграмм. Может быть, в них мало соли, Перцу ж слишком, может быть. Предаю на вашу волю — И смеяться, и бранить. Впрочем, выскажу здесь прямо (Не примите лишь за лесть): Вы достойны эпиграммы, Отдаю вам эту честь. Honni soit qui mal у pense! [120]

119

«Уж эти мне друзья, друзья!» — из «Евгения Онегина» А. С. Пушкина (гл. 4, XVIII).

120

Пусть будет стыдно тому, кто плохо об этом подумает (фр.).

(Вместо эпиграфа)

2

Гостиных лев, герой приятельских пирушек, Наш Дон Жуан девиц всех свел с ума. Того и жди начнется кутерьма В кисейной области чувствительных пастушек. Чему ж завидовать? Безумье не резон, И с сотворения кадрили Красавицы ему всегда должок платили, А только вряд ли выиграл бы он, Когда б они немножко не блажили.

3

В постройках изощрясь градской архитектуры, Наш зодчий захотел девицам строить cour'ы [121] . Но верен все-таки остался наш Протей Строительной профессии своей: Во всех делах его видны — одни фигуры.

121

Строить cour'ы (фр. faire la cour) — ухаживать.