Стихотворения

Браун Николай Леопольдович

1923

Мастеру

Касаться песен черствыми руками В разгар азарта — нет, нехорошо! Кто наш предел однажды перешел, Вдохни огонь в захолодевший камень, Возьми язык, и вырви, и учи Слагать речей поющие ключи. Ты видел мир? Он начерно и наспех Сырым плакатом взят на полотно. Земли плавучее зерно И этих звезд пылающая насыпь Твоим глазам развернуты давно. Он ждет тебя. Ты старый мастер, Не у тебя ль запрятаны в запястьях Стук молотков и стук сердец, И солнц играющие снасти, И вымуштрованный резец? Кромсай же заново и чертежи и карты. Всю поступь мира начисто разбей, Чтоб соль высокого азарта Запела в россыпи камней. Ты слышал мир? В его раскачке ранней, В ветрах и водах жалобы дробя, Все те же голоса трубят, Все о твоем стремительном дыханьи… Взойди на холм. Твоя земля в тумане. Она поет. Она зовет тебя.

1924

Корабли

Моей матери

Над слухом человеческим, Над площадью земли Плывут мои словесные, Плывут мои певучие Цветные корабли. Не знаю, где их родина, Не я их вывожу, Но только ночь наклонится, И я уже слежу: И вдруг качнутся полымем, И входят в тишину, Я только слышу в голосе Предзорную струну, Кочующую, лунную, Ударившую в пляс, Растущую,

бурунную, Надорванную в лязг — И стены растекаются, И вздернуты глаза, И струнами развернутыми Стонут паруса. Идут, играя визгами, Хмелея высотой, Над злым косноязычием, Над нищей теснотой, Над спящими, Над падшими, Над стуком торгашей, Неслыханными брызгами Для темных человеческих Загубленных ушей. И кто-то вдруг засветится, Привстанет у стола И станет им подтягивать, Раскачиваясь в лад, — И вдруг увидит заново: В подоблачных лесах Дорогами пернатыми Проходят паруса — А это я, протянутый Над стуками, Над странами, Плыву, не зная сам — В какой последней гавани, В краях какой земли — Пройдут мои чудесные, Зайдут мои певучие, Замрут мои последние Цветные корабли.

1926

Партизаны

Ходят п'oнизу туманы, Холодят стремена. Заложили атаманы В самокруты тютюна, Чубарыми гривачами Повернули на закат, Длинноусыми речами Дым шевелят: «Не пора ли Остудить удила, Заряница за горами Залегла. Оступается дорога Вороным-ворона, Перещупана по крохам Низовая сторона, Переиграна спесь Догола, За плечами только степь Да зола — Не пора ли конюхам В передых Кожухами колыхать До воды?» Только звякнули железа, Только тени вперевес — И ударили поводья На рысях, И копыта над водой Висят. Ходят берегом туманы, Холодят, По развернутому стану Седла встали в ряд. Крепко ночь над головами Завязала сон, Понизовыми делами Веет от попон. Только ухо на дозоре Шорохи берет, Только, дреме непокорен, Ветер пламя гнет. И когда, зарей подбитый Из-за гор, Задохнется под копытами Костер, — Будут хлопоты и лязги, А пока — Шарит нож под опоясками Рука.

1926

Ночная страна

Подымается города взмах На полуночных лунных весах, Залетает зима, Заметает зима В переулочки, за дома. В переулочках и домах Суета согревает шаг. Не у каждого под рукой Крепкостенный жилой покой, Чтоб нести в высоком строю Рядовую судьбу свою, Но у каждого злее зуб, Если день на подарки скуп. И когда призаляжет тьма В переулочки, за дома, — Не тряси, гражданочка, Соболями, Где фонарики Не горят, Там девчоночки С делашами Финским ножиком Говорят… А фонарики бегут, бегут, А за стеклами уют берегут. А за стеклами ночь зажжена Золотей, чем над крышей луна, И я вижу, как вяжут концы Закупившие судьбы дельцы, И цыганка с подругой в лад Механическим жаром дрожат, И одна наклонилась вперед, А другая плечами плывет, И слепыми глазами поет, И гитара стучит и бормочет Про «любовь, летней ночи короче». И в волненьи сидят оловянном Истуканы над желтым стаканом… Вдруг ударило за окном Полустанками, дымком, Свежей сосенкой, петухом. В подбеленной луной дали, На средине моей земли, По дороге — полозок, полозок, Над полозьями — голосок. То ли ветер в соломинку лег И свистит на раскатах дорог, То ли полночь… А это она — Снеговая моя страна, Костромская моя жена — Путь полозьями ворошит, Сосны песенкой ворожит, Древней песенкой, простой На соломинке золотой, — И страна широка, широка, А соломинка высока. Оттого вот и я пою На широком таком строю, И я слышу тебя, страна, Снеговая моя струна, Костромская моя жена!.. И как будто не давит тьма, Залетевшая за дома.

1927

Конокрады

Звездами задернуты Ночей потолки, Их тяжесть во все стороны, Попробуй, опрокинь! Каждая, хоть глаз коли, Набита темнотой, Над грядками, над вязами Входила на постой, Внизу овчарки ляскали В тоске сторожевой. Они страшились облака, Пичужек на кусте И шорохов, что под боком Тащила в уши волоком И сбрасывала степь: Голоса кузнечиков, Треска трав, Блеска уздечек И таборной речи, Нацелившей глаз в хутора. То целятся лошадники, Идут поставщики, Четвероногих краденых Ночные знатоки. Уж выслежены подступы, Овчарки нипочем, Как будто ватной поступью, Как будто воды в ростепель, В ворота конь течет. Он льется прямо за угол И гонит тени ног, — Вдруг у стойла, за ухом — Свет, крик, брёх. Выбегали конюхи, Махали фонарем, Сигали тени под ноги, Как будто знают ход они И заодно с ворьем. Глаза кружили петлями, Но вещи не ответили б, — Хоть бейся до слезы! — Как мертвые свидетели, Забывшие язык. И люди в седла подняты, И треплют повода, И свора лаем гонит их По свежести следа.

1927

Быстрота

Всей высотой смыкала чаща Сырых ветвей смолистый вес. Передо мной, как бред навязчив, Кустарник шел наперерез; Он был подростком настоящим, Задирой был и в драку лез. Он привыкал к игре военной: Отбит один — бежит другой, Он угрожал болотным пленом, И, как взаправдашний огонь, Сушняк взрывался под ногой. Я чащу знал, как знаю утварь Свою в дому, я шел, пока Сквозная синяя доска Стволы раздвинула, легка, И вдруг — лужок, и вдоль лужка Как будто в локте перегнута Ручья гремучая рука. Там, коченея между трав, К земле, как к родине, припав, Забыв труды и стремена, Сверкали кости скакуна. В высоких ребрах, где когда-то Текла, играя, быстрота, Топтался ворон вороватый, Лопух качался у хребта — Как мусор сохла быстрота. Ручей летит под бережком, И тот же норов ходит в нем, С луной и солнцем переменчив, То он ворчит, как жидкий гром, То на таком поет наречьи, Как будто плачет серебром. И все б ему бежать — куда? Глядеть, как блещут города, Ловить людей чужую речь, Греметь, и плакать, и беречь, Смывая версты и мосты, — Дыханье той же быстроты. Пускай

костяк из-за куста Кричит, что это суета, Но есть иной игры закон, Как сон, как жажда тянет он, И ворон, дергая ребро, Такой же движется игрой. И если вдруг — удар ножа Иль пули — все-таки бежать Вперед и грохнуться мешком, И тут, в последний раз, ничком, Теряя землю из-под ног, Еще податься на вершок!

1928

Огонь

Хитра стихия. Осторожно Войдет, наляжет на рычаг. Но есть на площади морозной Сторожевая каланча. Там изваяньем спит пожарный В тулупе, пахнущем овцой, И каски, медью самоварной Вдоль стенки выстроясь попарно, Летят начищенным лицом Навстречу той злодейской спичке, Что спит, уткнувшись в коробок, — Родоначальницей тревог. В ней реки огненные рыщут, В ней дым запрятан до поры. Она проснется и засвищет, Ударит в ведра и багры, — И всё: от коек до конюшен Отбросит теплый недосып — И прянут в упряжки наружу Четвероногие жильцы. Но мирен храп досужей спички, И на зубах у жеребцов Хрустит овес, и кто отыщет В дежурстве, пахнущем овцой, Лицо огня и запах стычки, Которой ждет, как лед горда, Холодный выходец — вода? Она пока еще в запасе Должна от ярости потеть, И плечи скользкие вертеть, И в крик кричать, что тошно спать ей В такой тюремной тесноте, Что лучше стать речонкой тощей, Бежать и петь прохладной рощей С листком березовым во рту… Она, повизгивая, вскочит И вдруг пойдет на высоту Между стропил и переборок, — И человек увидит вдруг, Как двух стихий сойдется норов, Чтоб пеплом скорчиться к утру.

1928

Пар'oм

За каждой песней день лежит. Но он забыт, и не отыщешь, Какой был день, когда в глуши Ворчала ось, тряслись гужи, Торчало в воздух кнутовище. С горы съезжали. Зной накрыл Глаза сквозной горючей шапкой, Как банщик, выкатив пары, И колыхал, держа в охапке, Русло воды, махры душок, Косовороток говорок. Внизу играл тележный гром: Вступали кони на паром. Храпя, артачился передний, Как поля выкормыш дикой, В нем подымалось подозрение К дорожной зыбкости такой. Но по-домашнему проворно Овса потерянные зерна У ног долбили воробьи, — И, презирая плен позорный, Он вдруг окаменел покорно, И вожжи виснут на слаб'u. Идет паромщик бородатый, И выпрямляются канаты — И сразу дрогнули, пошли Бока бревенчатой земли. Я тоже выкормыш дик'oй, Я так же чту, как этот конь, Устойчивость. Но, как хотите, Когда ступни мои несет Моста плавучий заместитель, — Я снова тот ловец, воитель, Жилец лесов, гонец широт, Несущий руки для открытий, — Кто в первый раз над зыбью вод, Связуя дерево, идет.

1928

Вступление к поэме «Мюнхен»

Конец мировой войны.

Немецкие солдаты идут по домам

Ноябрь вошел, срывая сроки — И всё, что фронтом было вчера, — Серые шинели, небритые щеки Людей, расшатанных до нутра, — Сегодня идет сплошным распутьем, Идет назад, на города, Ползут снаряды и орудья, Повозок обозная орда. Скрипит мороз, траву топыря, Скрипит по-зимнему опять. Их было четыре зимы, четыре Пытки! Пятой не бывать! Летит к чертям войны мытарство — Приказы кайзера — на штыки! Идут саксонцы, шагают баварцы, Качают каски пруссаки. Бегут от газовых навесов, Колючих проволок, волчьих ям, Сырых траншей. И поет железо Колес по мерзлым колеям. Несут герои, трясут калеки Железные крестики на груди. Их руки и ноги потеряны навеки, Где-нибудь в овраге гниют позади. А что впереди? Что впереди? Протезы — уродам. Подачек божеские куски. Что впереди? Военных заводов Заброшенные станки — На что ж вам руки, здоровяки? Что впереди? Иссохшие груди Матерей. Втолкуй им, поди, Что это — хозяйское правосудье, Что хлеба не будет, Работы не будет, Не будет! Что еще впереди? Встают бастующие заводы, И лозунг у них один: «Мира! Хлеба! Свободы!» Что еще впереди? Кайзера имя смыто, смято. Ему взамен встает чета Капиталиста и демократа, Ловкие лозунги сочетав. Но эту хитрейшую из ловушек Ходатаев тупика На слове Советы взрывают и рушат Лазутчики «Спартака». Решайте, саксонцы! Баварцы, решайте! Не в этом ли слове конец беды? Но это же слово берет соглашатель! Проверим, товарищи, наши ряды! Запоем, затянем новую песню, Новую песню на новых путях! Старого напева не выжить, хоть тресни: Он въелся в печенки, зудит в костях! Нас на битву собирали, Гнали, как стадо, со всех концов. «Deutschland, Deutschland "uber alles!..» [1] — Пели глотки молодцов. Мы на славу постарались, Мы дрались как храбрецы. «Deutschland, Deutschland "uber alles!..» — Пели даже мертвецы. Нам за храбрость раздавали Кайзера дар — железный крест. «Deutschland, Deutschland "uber alles!..» — Гремел крестов железный лес. Мы гибли в газовой потасовке, Мы глохли, слепли, но шли вперед! «Deutschland, Deutschland!..» — пели винтовки, «"Uber alles!..» — вторил пулемет. Нас кромсали, как в мясорубке… «"Uber alles!..» — в угоду господам. «In der Welt!..» Ползите обрубки! С фронта оружье тащите по домам! Там буря расправы идет, бушуя. Буря расправы — в наших руках! «Deutschland, Deutschland!..» — воют буржуи, Души спасая в особняках. Мы идем, чтоб добивать их, Мы жить хотим без их помех! «Deutschland, Deutschland!..» К черту! Хватит! «"Uber alles!» — к черту всех!

1

«Deutschland, Deutschland "uber alles, "uber alles in der Welt!» — «Германия, Германия превыше всего, превыше всего на свете!» (начальные слова немецкого гимна).

1931

Гриф

Он поднял веки. Вдалеке, над морем, Лежал туман, скрывая горизонт. Был ранний час, когда в неравном споре Ночь отступает и крепчает сон. Он глянул вниз. Под ним стеной отвесной, Как будто враз отхвачен топором, Летел обрыв до той черты белесой, Где море терлось об уступ ребром. Он вскинул плечи крыльев угловатых, Как плечи бурки, статен и высок. Он шею вытянул, он поднял клюв горбатый, Ловя далекой падали душок. В той стороне, где гор верблюжьи спины Свой караван тянули на восток, Он уловил ни с чем не схожий, длинный, Рокочущий настойчивый шумок. Он увидал, как выросли в тумане Два явно птичьих, два прямых крыла. Они росли, гремя в рассветной рани, И он присел и зашипел со зла. Ему ль, владыке неба, гор и моря, Грозе любой пернатой мелкоты, Ему ли крылья опускать, не споря, Перед пришельцем новым с высоты? И он пошел стрелой навстречу гостю. И ветер выл, струясь вокруг него. Он вровень стал. И, клокоча от злости, Взглянул в упор. И он узнал того, Кто шел внизу, скрипя арбой воловьей, Чьи гнезда пахли поутру дымком, Кто полз внизу, чьей душной мертвой кровью Он тешил клюв. И он свернулся в ком И камнем ринулся, ловча ударить первым Червя крылатого, но воздух бил, гремя, Сдувал назад, и рвал, и дыбил перья. И он отпрянул на спину плашмя. Но боль в крыло ударила. И сразу Оно повисло тяжестью кривой. Он шел к земле, корявый, несуразный, Роняя перья, книзу головой. И он, шипя, упал на щебень лысый. Он отступал, сдаваясь в первый раз. Гость уходил. А в море из-за мыса Вставал огромный круглый красный глаз.