Стирающие грани
Шрифт:
– Знаешь, Шрам, если бы мы не знали, какой ты тупой, мы бы могли подумать, что ты отступник и просто не хочешь петь вместе со всеми, призывая Судьбу, - сказала как-то Линсей после очередной моей неудачной попытки чего-нибудь подпеть.
– Но никто же не обвиняет в отступничестве дерево или камень, ведь им не дано, - добавила она со слащавой улыбочкой, глядя мне в глаза.
– Так что и тебя мы не обвиняем, Шрамчик, не волнуйся.
Остальные ответили ее словам дружным гоготом – даже сопливые пацанята, сидящие в самом последнем ряду и только пытающиеся подпевать слова песен за старшими.
И тут
Если бы передо мною был мужчина или хотя бы юнец, он бы уже собирал свои зубы по ту сторону окна. Но Линсей, эта девчонка… Что я мог ей сделать?
Я только прорычал и, стиснув зубы от злобы, ломанулся к выходу.
Учитель Треш только махнул рукою – он знал, что останавливать меня бесполезно.
Чтобы куда-то согнать злость, я направился колоть дрова.
Под моим топором тяжеленные пеньки разлетались на щепки.
Ох уж эта Линсей! С каким бы удовольствием я огрел бы ее хоть разок по башке, будь она покрупнее… Но чего там бить-то? Все равно, что мошку. Может, среди остальных девчонок она и довольно высокая, но мне-то и до груди не достает. И чего она ко мне прицепилась? Жить я ей, что ли, мешаю? Или ее цепляет, что я не сохну по ней, как добрая половина парней поселка?
Если честно, то ее можно было бы назвать хорошенькой, даже очень. Точеная фигурка, медового цвета густые волосы, что роскошными локонами струятся по спине, и милое личико с золотистыми пылинками веснушек на носу. Если признаться, то я и сам ловил себя на том, что иногда исподтишка наблюдаю за ней. Но сказать, что она мне нравиться, было бы неправдой. Просто какое-то странное, непонятное ощущение охватывало меня всякий раз, когда я долго смотрел на Линсей, и всякий раз мне казалось, что вот-вот я вспомню что-то особенное, очень нужное для меня…
Но ощущение проходило, а какая-то вязкая, тянущая тоска оставалась еще надолго, и я никак не мог с ней справиться. Словно я забыл нечто очень важное, и теперь без этого уже никогда не смогу жить полноценной жизнью.
Может, эта шустрая лисица с острым языком просто по-своему понимала тоску в моих глазах, когда я смотрю на нее, и поэтому кусала меня своими насмешками, как надоедливая мошка? Ну, разве не потеха: зеленомордый орк втрескался в сельскую красавицу!..
«Да забери ее мрак, эту Линсей! Уходить отсюда надо», - думал я рассеянно, махая топором снова и снова.
Но ведь идти мне было совершенно некуда…
А потом дрова закончились.
Я уселся на пенок для рубки и просидел там, пока не появился учитель Треш.
Изумленно взглянув на гору дров, он только покачал головою.
– Шрам, да не бери ты это все близко к сердцу, - он, как другу, положил мне руку на плечо.
– Они просто дети, а ты не похож на них. Они, как маленькие собачки, лают, когда видят что-то необычное. А только шикни на них - тут же бросятся наутек.
– Да знаю… - тоскливо махнул рукою я.
– А насчет Гимнов Судьбы – так ты не расстраивайся: там, на небесах, зачтется и просто старание, даже если ты и не выучишь песни. Ведь ты же стараешься, правда?
– Угу,- махнул головою и честно соврал я.
– Ну вот и чудесно, - улыбнулся учитель. – Идем обедать.
Я послушно поднялся и потопал следом за учителем в домик, где уже его жена (добрейшая тетка! Сначала, правда, меня боялась, но потом пообвыкла) накрывала на стол.
Если честно, насчет старания я обманул учителя Треша. Просто мне почему-то до тошноты было противно повторять за всеми хвалебные слова о доброй и мудрой Судьбе, что управляет всеми нами. Поэтому я пропускал эти слова мимо себя, совсем не цепляя памятью. Но объяснить такое странное противление для учителя было бы слишком сложно, ведь оно и мне самому казалось непонятным.
Так что проще все списать на тупость.
В конце концов, наверное, так и есть: если ты неспособен запомнить пару строчек песни и напрочь лишен музыкального слуха, то вред ли пение доставит тебе удовольствие.
Куда большее удовольствие – большая миска горячей каши с молоком и полхлеба – мой обычный обед, который ждет меня на столе.
А когда я вижу еду, все другие мысли просто выпрыгивают вон из моей головы и настроение поднимается само собою…
Да, поесть я люблю.
В подземелье клубилась тьма – такая густая и вязкая, что ее можно было бы потрогать рукой. Вот только сделать такое было некому; давным-давно забытый вход в подвал, заваленный грудой камней, перестал интересовать кого бы то ни было.
А существо, прикованное по рукам и ногам к скользкой от влаги стене – таким образом, что обтянутые бурой кожей высохшие конечности не касались земли, было мертво или погружено в непонятный, растянувшийся во времени летаргический сон, сковавший его не менее, чем толстые цепи, способные удержать на месте средних размеров торговое судно. Стоило бы удивиться, что столь тяжелые кандалы понадобились лишь для того, чтобы обездвижить кого-то столь тщедушного, как пленник этого подземелья.
Назвать его человеком было бы сложно: ссохшаяся плоть обтягивала тонкие кости; на плечах существа неподвижно болтались обрывки почти истлевшей от времени и сырости одежды, а лицо напоминало скорее уродливую морщинистую маску. Было еще нечто странное – ногти на руках и ногах существа вытянулись не меньше локтя в длину, уродливо изогнутые и заостренные на конце. Отросшие космы седых волос струились по полу, напоминая серую паутину.
Существо не двигалось; и только склонившись близко-близко над ним, можно было бы заметить, как изредка едва вздымается тощая грудь, впуская в себя немного застоявшегося сырого воздуха.
Вдруг откуда-то сверху раздался гул, похожий на голос колокола; он нарастал с каждой секундой, заполняя собою тесное пространство подземелья, отчего застывшая тьма вдруг всколыхнулась, и тело узника – а еще точнее – узницы - начало трястись, как в лихорадке, ударяясь тощей спиной в мокрый камень.
Звук прервался так же неожиданно, как и начался.
Существо открыло глаза…
С душераздирающим воплем мальчик вскочил со своей постели; его сердце едва не выпрыгивало из груди.
– О небеса! Руди, да когда ж это закончиться? – пробасил грубый мужской голос по ту сторону хлипенькой перегородки, отделяющей супружеское ложе от охапки соломы просто на земляном полу, где спали дети.
– Еще пару таких ночей, и я стану заикой...
В дальнем углу заплакал в колыбели грудной ребенок.
– Да что ж это за наказание на мою голову! Где ж ты взялся, паразит этакий, - проворчала Руди, и, кряхтя, и потопала к разоравшемуся младенцу.