Столетняя война
Шрифт:
И у Томаса тоже были свои приметы. Он всегда брал лук только левой рукой, а если ему предстояло выпустить стрелу с помощью новой тетивы, ею следовало сперва трижды постучать о лук — один раз за Отца, второй — за Сына и третий — за Святого Духа. Еще Томас не надевал белых одежд и начинал идти с левой ноги. Долгое время он носил на шее собачью лапу, но потом выбросил его, убедившись, что от него одни неприятности, хотя теперь, после смерти Элеоноры, и призадумался, не было ли это ошибкой. Стоило юноше вспомнить Элеонору, как мысли тут же его уводили в более давнее прошлое, к более порочной красоте Жанетты. Помнит ли она о нем?
Томас попытался избавиться от этой мысли, ибо подобные воспоминания способны накликать беду, а потому, проходя мимо дерева,
Молодой англичанин высматривал красные отблески затухающего лагерного костра: это сказало бы ему, что они находятся поблизости от Эвека, но пока видел лишь серебро запутавшейся в высоких ветвях луны. Нэны, горики — какие они? Жанетта никогда не расписывала их подробно, просто сказала, что это духи, которые населяют ее страну. Наверняка в Нормандии тоже есть подобная нечисть. А может быть, здесь водятся ведьмы? Томас опять постучал по дереву. Его мать твердо верила в ведьм, а отец объяснял сыну, что, если заблудишься, следует прочитать «Отче наш». Сам священник верил в то, что ведьмы охотятся за потерявшимися детьми, а позже, гораздо позже, рассказал Томасу, что ведьмы вызывают дьявола, читая «Отче наш» наоборот. Томас с мальчишеской дерзостью попытался тогда повторить это заклинание, хотя, по правде говоря, так и не осмелился прочесть молитву полностью, от начала до конца. Точнее, от конца до начала. Однако навык сохранился... «Olam a son arebil des» — так начиналась молитва «Отче наш» наоборот, разумеется, на церковной латыни, и Хуктону до сих пор удавалось выговорить всю эту тарабарщину, включая такие словечки, как «temptationem» и «supersubstantialem». Разумеется, не полностью: а вдруг стоит ее договорить, и в клубах дыма, с запахом серы, полыхая пламенем очей, явится на черных крыл ах ночи сам дьявол.
— Что ты там бормочешь? — спросил Робби.
— Пытаюсь произнести supersubstantialem задом наперед, — сказал Томас.
Шотландец хихикнул.
— Ну и странный ты малый, Томас.
— Melait nats bus repus, — сказал Томас.
— Это по-французски? — осведомился Дуглас. — Давно собирался выучить этот язык.
— Обязательно выучишь, — заверил его Томас.
И тут, углядев наконец между деревьев огни, они умолкли и стали осторожно подниматься по длинному, поросшему буками склону к высившемуся над Эвеком гребню.
Из узких бойниц манора не пробивалось ни огонька. Ясный холодный свет луны поблескивал на затянутой зеленой ряской поверхности рва, блестевшей как лед. Хотя кто знает, возможно, это и был лед. Бледная луна отбрасывала черную тень на поврежденный угол башни, тогда как отблеск костра падал на дальнюю сторону манора, подтверждая догадку Томаса насчет того, что основное внимание осаждающих приковано к противоположной стороне здания, где находится вход. Он предположил, что люди графа выкопали траншеи и держали ворота под прицелом арбалетов, не позволяя осажденным вырваться из ловушки там, где имелся мост. Вспомнив, как били арбалеты со стен Ла-Рош-Дерьена, Томас поежился. Холод пробирал их до костей. «Скоро, — подумал Хуктон, — роса превратится в иней, высеребрив весь мир». Как и Робби, он надел под кольчугу и кожаный подкольчужник шерстяную рубашку, а сверху накинул плащ, но все равно дрожал от холода, с тоской вспоминая покинутое ущелье, где горел костер.
— Я никого не вижу, — сказал Дуглас.
Томас упорно продолжал высматривать часовых. Может быть, холод держит всех под крышей? Он внимательно изучил тени рядом с затухающими кострами, проследил, нет ли движения в темноте вокруг церкви, но так никого и не увидел. Несомненно, часовые находятся на осадных позициях напротив входа в манор, но ведь они, наверное, следят и за тем, не попытается ли кто из защитников выскользнуть тайком из осажденной крепостишки через окошко. Только вот кто решится переплыть ров в такую холодную ночь? А осаждающие наверняка уже устали, и их бдительность притупилась.
Томас заметил, что облако с посеребренным краем подплывает все ближе к луне.
— Когда облако накроет луну, — сказал
— И да благословит Господь нас обоих, — горячо произнес Дуглас, перекрестившись.
Облако, словно нарочно, еле ползло, но наконец прикрыло луну, погрузив только что мерцавшие серебром окрестности в серый сумрак. Правда, свет, пусть скудный и слабый, еще сохранялся, но на то, что ночь станет еще темнее, Томас не надеялся. Он встал, отряхнул с плаща веточки и направился к деревне по тропке, протоптанной по восточному склону, как полагал молодой человек, свиньями, нагуливавшими в лесах жир на плодах бука. Ему вспомнилось, как в Хуктоне свиньи рыскали по прибрежной гальке, пожирая рыбьи головы. Его матушка всегда утверждала, что свинина от этого приобретает рыбный привкус. Она называла такую свинину рыбным беконом и всегда говорила, что вот в ее родном Уилде, что в графстве Кент, свинина что надо, потому как свиньи жрут там не рыбью требуху, а буковые желуди.
Томас споткнулся о травянистую кочку и чуть не выругался. Стало темнее, возможно оттого, что они спустились ниже по склону. Вот так, с мыслями о свинине, они приблизились к деревне, и тут на Томаса нежданно-негаданно накатил страх. Да, часовых не видно, но вот как насчет собак? Стоит одной суке залаять в ночи, и пиши пропало. Им с Робби конец. Лука он с собой не захватил, хотя, если вдуматься, чем он ему поможет? Велика ли радость — пристрелить перед смертью чертову псину? Хорошо еще, что опять стало посветлее. Теперь тропу освещали лагерные костры, что позволяло друзьям идти уверенно, словно они были из этой деревни.
— Вот так ты и должен вести себя все время, — тихонько шепнул Томас своему спутнику.
— Как? — не понял Робби.
— Как в тех случаях, когда совершаешь набеги за границу.
— Черт, это ведь совсем другое. Мы захватываем скот, лошадей и уносим ноги.
Оказавшись среди землянок, они умолкли. Из одной халупы доносился звучный храп, потом где-то рядом заскулила собака. Но, слава богу, не залаяла. Какой-то малый, не иначе как часовой, охранявший находившихся внутри, сидел на пороге хижины, но при этом спал так же крепко, как и его товарищи. Легкий ветерок колыхал ветки в саду у церкви, вода в речушке с плюханьем переливалась через маленькую запруду рядом с мельницей. В одном из домов послышался тихий женский смех, а потом несколько голосов затянули песню. Мелодия была Томасу незнакома, но сама песня пришлась кстати, ибо заглушила скрип калитки, ведущей на церковный двор. У церквушки имелась маленькая деревянная колоколенка, и Томас слышал вздохи обдувавшего колокол ветра.
— Это ты, Жорж? — послышалось с церковного крыльца.
— Non, — произнес Томас более отрывисто, чем хотел, и это заставило воина выступить из черной тени арки.
Решив, что нарвался на неприятности, Хуктон заложил руку за спину, нащупывая рукоять кинжала.
— Прошу прощения, мсье. — Караульный принял Томаса за командира, может быть, даже за дворянина. — Я ожидал сменщика, мсье.
— Он, наверное, еще спит, — сказал Томас.
Боец потянулся и широко зевнул.
— Этим ублюдкам только бы дрыхнуть.
Во мраке часовой казался всего лишь тенью, но Томас чувствовал, что это здоровенный детина.
— А здесь холодно, — продолжил часовой. — Господи, ну и мороз сегодня. А Ги и его люди вернулись?
— Одна из их лошадей потеряла подкову, — сказал Хуктон.
— Так вот оно что! А я-то думал, что они застряли в той таверне, Сен-Жермене. Христос и его ангелы, там подает такая девица! Одноглазая чертовка. Ты видел ее?
— Пока нет.
Томас все еще сжимал рукоять миреркорда — «кинжала милосердия», прозванного так за то, что с помощью этого оружия выбитых из седла рыцарей и ратников избавляли от последних страданий. Клинок был тонким и достаточно гибким, чтобы скользнуть между сочленениями доспехов и пронзить плоть под ними, но Хуктону не хотелось пускать его в ход. Этот часовой ничего не заподозрил, и единственная его вина состояла в том, что парню хотелось подольше поговорить.