Стоунхендж
Шрифт:
— Не так.
— Гм... А как было?
— Как всегда, когда приходит новая вера. Плач и стон стоял по всей Руси... Впрочем, она тогда не звалась еще Русью. Почему не сказать правду, что не бывает так, чтобы весь народ взял да отказался от родной веры, с ходу взял чужую?.. Разве не с огнем и мечом вошла вера Христова на Русь, не залила кровью земли, сожгла села и веси, а волхвов старой веры распяли на воротах их храмов?.. Так и тогда, пятнадцать столетий тому, стон стоял и плач, когда отец расставался с сыном, мать с дочерью, братья с сестрами и друг с другом!.. Сколько народу ушло с Арпоксаем, чтобы сохранить старую веру, сохранить душу своих предков!
— А куда ушли? — спросил Томас.
Калика взглянул остро, как ножом
— Удивишься, когда узнаешь. Они шли через нынешнюю Нормандию, добрались до моря, перешли на северную землю, срубили города и веси... Эти земли назвали Оловянными островами, там много олова. Когда научились добавлять в печь, стали первыми ковать бронзовые мечи... Еще не понял, о каких землях я говорю?
— Догадываюсь, — сказал Томас осевшим голосом.
— Другие ушли на юг, их стали называть «парфянами», что значит «изгнанники». Много новых народов образовалось из тех, кто ушел. Вот так больше всего крови и людей потеряли без всяких битв, поражений или побед. Всего лишь принимали новую веру!
Кичинский уже не слушал кощунника. Его глаза подозрительно обшаривали калику с головы до ног.
— Постой, постой! Что-то ты больно много хулишь нашу исконную православную веру!
— Исконную?
— Ну, да. Нашу русскую веру. За веру, князя и отечество!
— А Христос тут при чем? — спросил Олег ехидно. — Он же был иудеем. Самым настоящим.
— У меня другие сведения, — сказал Кичинский с неудовольствием. — Он был скифом! Разве не знаете, что когда-то скифы захватили всю Малую Азию и вдобавок всякие другие страны? До Египта дошли, но фараон Псамметих вышел навстречу с богатыми дарами, откупился. Но в Палестине скифы правили двадцать девять лет! Всех баб под себя гребли, свои города поставили, там жили где отдельно от иудеев, а где и вперемешку. Так вот Иисус именно оттуда родом. Из Назарета! Сам город скифы ставили, на заре это было, вот потому так и назвали. Жителей Галилеи, это где скифы Назарет срубили, никогда в Иудее настоящими иудеями не считали. Христос так от этого страдал, что придумал такую веру, чтобы сравнять с настоящими иудеями. Он так и сказал: «Нет ни эллина, ни иудея». Разве иудей так мог бы сказать? Так мог сказать только тот, кого в иудеи не пускали, а как проще всего вскарабкаться к тем, кто сидит высоко? Правильно, стащить их за ноги к себе в гря... ну, в равноправие. Это учение всем понравилось, потому что без трудов и мук сразу становишься вровень не только с избранными иудеями, но даже с королями, императорами!.. Мол, все рабы божьи...
Томас смолчал, такое вольное объяснение происхождения Великого Учения коробило. Впрочем, он не был силен в религиозных диспутах, потому наполнил кубок снова, осушил, прислушался к ощущениям.
— Словно огненный шар провалился в желудок!.. Но силы только прибавилось. И голова еще яснее, чем раньше.
— Нравится?
— Не то слово. Я в восторге.
— У нас особые земли, — сказал Кичинский довольно. — Исконные славянские. И травы здесь особые, лечебные. Волхвы-травники сюда изо всех земель съезжались, собирали то мох, то чагу, то болотные листья. Здесь, если верить старикам, когда-то целые луга были под одолень-травой, а в лесах на каждой поляне росла разрыв-трава... Были травы, что заживляли такие раны, от которых умирали сразу, да так заживляли, что человек был еще моложе и краше, чем до болезни. Увы, многих трав уже нет, перевелись, но кое-что сохранилось. Умельцы на этих травах вина да наливки настаивают... Эй, Хома! Скажи, откуда эта наливка?
Один из челяди, немолодой степенный старик, поклонился.
— Не вели казнить... но это наливка, настойка... из моего сада.
— За что казнить? — удивился Кичинский. — Что твоя настойка хуже заморской?
— Знамо, лучше, — согласился челядник. — На грань-траве настояна, через кору гроно-дерева пропущена! Другой такой на белом свете нет.
Кичинский победно расправил плечи.
— Слыхали?
Челядник
— Этой зимой настойки будет больше. Черного коня наконец поймали.
Кичинский чуть не подпрыгнул, с горящими глазами потер ладони.
— Ну-ну!.. Чего сразу не сказал? Как это случилось?
— Все знали, — объяснил челядник, — что трава у нас особая, но на беду знали и наши вороги. И даже чудо-юды всякие! Как ты знаешь, княже, повадился в наши луга огромный черный конь. Говорят, он вышел из моря, но другие клялись, что своими глазами видели, как явился прямо из ночи как ее сын. Да и сам он черен, как ночь, глаза блестят, как звезды, во лбу месяц блестит, а грива и хвост развеваются по ветру, как волны. Никто не мог подступиться даже близко, ибо он был огромен и лют, рвал зубами и бил копытами, оставляя искалеченных и убитых, а когда на него мужики выходили всем селом, убегал, сразу исчезая с глаз... Говорят, он скачет ниже облака ходячего, но выше леса стоячего.
Все слушали внимательно, даже чавкать перестали. Только калика буркнул скучающе:
— Везде одно и то же... Там Геракл ходил воровать яблоки, здесь черный конь... Скоро их будут мыши таскать. Ну и чем кончилось?
Челядник всплеснул руками.
— Слыша наш плач и стенания, явился сильномогучий богатырь, который железной рукой ухватил коня за гриву, прыгнул ему на спину. Тот закричал, как дикий зверь, но богатырь так сдавил ему бока коленями, что мы все слышали, как затрещали ребра. Мы поняли, что он из тех старых россов, что управляют конями только ногами, а обе руки свободны для сражения... Конь попрыгал, побрыкался, но из пасти вместе с пеной уже пошла кровь. Он сдался наконец, а воин накинул узду, оседлал и сказал громким голосом: «Не красть тебе отныне яблок, зверюга! Не сиротить малых детушек!»
— Он оставил коня себе? — поинтересовался Томас.
— Сперва хотел отдать нам, как за потраву, но мы боялись такого зверя, и он наконец взял себе. Так и уехал, огромный и красивый, встречь солнцу... Спина его была прямая, как сосна, а золотые волосы падали на широкие, как просторы Руси, плечи...
Томас прервал:
— Черный конь, золотые волосы... Кажется, я уже знаю, как его зовут.
Они выехали ранним утром на трех конях, которых пан Кичинский отобрал для них сам. И запасных коней с добром и припасами сам подобрал — крепких, выносливых, в которых Томас, знаток лошадей, повидавших всяких разных: от тяжелых, как горы, германских битюгов до тонконогих и сухих, как тростник, арабских скакунов, не сумел найти изъянов.
Пан Кичинский проводил за ворота.
— Ладно, — сказал он со вздохом, — хоть вы и иудеи... но все-таки Яра с вами дружит. А ее друзья — мои друзья.
Томас в невыразимой муке посмотрел на калику. Тот воздел глаза к нему, двинул плечами.
На опущенном подъемном мосту пан Кичинский обнялся с Ярой. Томас с изумлением видел, как суровое лицо князя совсем размякло, а глаза предательски заблестели.
— Бывай чаще, — шепнул он. — А еще лучше, когда закончишь свой странный квест... приезжай. Твой старый дядя ждет тебя!
— Спасибо, дядя.
Когда трое всадников уже сливались со стеной леса, пан Кичинский повернулся к кастеляну.
— Что-нибудь узнал еще?
Кастелян, маленький неприметный человек, сказал негромко, предварительно оглянувшись по сторонам:
— К довершению к тому, что они рассказали во сне...
— Напиток был крепок? — прервал пан Кичинский.
— Тройная доза, — заверил кастелян. — Они еще говорили, когда были уверены, что никто не слышит...
Он прошептал несколько слов на ухо хозяину. Брови Кичинского взлетели вверх, и он непроизвольно сделал знак, отгоняющий злую силу, а потом повторил этот знак на языках иудеев, исламистов, буддистов и прочих врагов, мечтающих задавить исконно русскую православную веру, придуманную их земляком Христом, скифом, чьи корни, как ему удалось выяснить, находятся здесь, в соседней деревне.