Стоять до последнего
Шрифт:
– Не стреляй! Не стреляй!
Немецкие окопы хранили молчание, словно там никого не было. Но Игорь знал, что за каждым его шагом наблюдает не одна пара зорких глаз, взяв его на мушку.
Оставалось преодолеть последние метров пятьдесят по открытой ровной площадке перед окопами. Немцы вырубили даже малейшие кустики, создавая чистое пространство непосредственно перед своей первой линией окопов.
Миклашевский, сделав глубокий вдох, вскочил, намереваясь единым духом одолеть прыжками это пространство. Но едва он бросился вперед, как за спиной, со стороны наших окопов, вдруг неожиданно загремели выстрелы.
«Еще прихлопнут, не добегу, – обожгла мысль Игоря. – Этого еще не хватало».
Миклашевский плюхнулся со всего маху на землю, уткнувшись лицом в пожухлую, колючую, прошлогоднюю траву.
Последние метры он торопливо прополз, не выпуская из руки листовку, оставляя на мерзлом рыжем дерне темный грязный след.
Добравшись до окопов, Миклашевский – странно подумать – испытывал какое-то облегчение, словно самое страшное осталось позади.
В окопе бросились в глаза чистота и аккуратность. Стенки окопов, чтобы они не осыпались, укреплены досками. Можно было подумать, что немцы здесь обосновались давно и надолго.
Проходы выкопаны глубоко, и можно было ходить в полный рост, не нагибаясь. И еще Игорю запомнились десятки солдатских глаз, которые смотрели с откровенным удивлением и недоумением, а некоторые и просто недоброжелательно, как бы задавая взглядами вопрос: какого, мол, ты черта поперся теперь сдаваться, когда наши дела не так-то блестящи и мы сами не знаем, как долго сможем удержаться на вашей земле?
Миклашевского повели под охраной к блиндажу офицера. Игорь шел по вражескому окопу и ловил себя на мысли, что в общем-то он никакой ненависти и злобы не испытывает к этим людям, одетым в военную форму.
Пережитые несколько минут назад страхи, когда по нему стреляли свои же и ранили, теперь уступили место облегченности и спокойствию.
Игорь тяжело дышал и ощущал во рту неприятную сухость. Правой рукой он зажал рану на левом боку, не зная, какая она там, а левой рукой, вернее, ладонью, схватился за простреленное правое предплечье, стараясь пальцами сдавить рану и приостановить кровотечение.
Потому и шел он, чуть согнувшись, ссутулившись, весь мокрый, в речном иле, чавкая сапогами, в которых еще была вода.
Офицер встретил перебежчика доброжелательно. Его, конечно же, предупредили. Среднего роста, плечистый, худощавый лицом. На вид не старше Миклашевского. На груди – Железный крест.
– Молодец!.. Карошо! – он похлопал Миклашевского по плечу и приказал по-немецки: – В тыл.
Игоря посадили в кузов машины и под охраной отправили на сборный пункт.
Допрос идет третий час подряд. Третий час идет дуэль. Миклашевского уже дважды допрашивали. Первый раз сразу же, на передовой. Второй раз – в полевой жандармерии. А вот сейчас перед ним опытный фашистский контрразведчик.
Под потолком горят электрические лампочки, освещая просторную неуютную комнату. Миклашевский сидит на табуретке у стены, которая покрыта темно-бурыми пятнами и, словно оспинками, выщерблена до красного кирпича – следы пуль. Хозяин кабинета, видимо, частенько прибегает на допросах к оружию. Справа – два окна с двойными рамами и решеткой. Слева – коричневый сейф, видимо, притащенный сюда из ближайшей сберкассы, да объемистый конторский шкаф, набитый бумагами, и возле него вешалка, на которой висят шинель и фуражка фашиста.
Прямо перед Миклашевским находится широкий письменный двухтумбовый стол из светлого дерева, местами ободранный и грязный. На столе телефон, раскрытая папка «дела», настольная лампа с розовым абажуром, чернильный прибор из темного стекла.
По ту сторону стола в высоком кресле сидит абверовец. Ему на вид лет тридцать пять, не больше. Ворот черного мундира расстегнут. Широкая шея, как у борца, и небольшая для такой фигуры голова. Темные волосы спадают на выпуклый лоб, отдельные пряди достают до коротких бровей, под которыми примостились недоверчивые, злые глаза. Они кажутся алюминиево-светлыми от падающих лучей. Говорит он по-русски чисто, без акцента. Он сам сказал Миклашевскому, что жил десять лет в Харькове, работал инженером на тракторном заводе и служил тайно Германии. «Прозевали гада», – подумал Игорь.
Гитлеровец сыпет и сыпет вопросы, стараясь запутать и сбить Миклашевского. Один вопрос каверзнее другого:
– Так, понятно… Красиво получается!.. На первый взгляд можно и поверить. – Он расстегивает на мундире еще одну пуговицу, словно подготавливаясь к передышке, чуть ycмехается темными полными губами и вдруг резко переходит на крик: – Встать, скотина!..
Миклашевский выполняет приказание, вскакивает с табуретки.
– Быстро отвечай на вопросы, понял? – гитлеровец, наклонив голову, словно намерен бодаться, буравит недобрыми глазами: – В какой части служил?
– 189-й зенитно-артиллерийский полк.
– Коммунист?
– Нет.
– Комсомолец?
– Был, но исключен.
– Врешь!
– Можете проверить, – Миклашевский отвечает быстро и коротко, понимая, что сейчас самое главное для него заключается в том, чтобы не сказать ничего лишнего, ибо каждое нечаянно оброненное слово может вызвать лавину вопросов.
– Проверим! Звание? Смотри мне в глаза!
– Был младшим лейтенантом, но разжалован в рядовые.
– Так я тебе и поверил, стерва!.. Кто вел топографию?
– Какую еще топографию?
– В школе разведчиков.
– Не знаю такой школы.
– А тир где был?
– На Красной Пресне в парке был до войны тир, за рубль можно было из воздушки бить по мишеням, – отвечал Миклашевский, делая вид, что не понимает заданного вопроса.
– Я о другом тире спрашиваю!
– Другой был в полку, рядом с полигоном.
– Сколько очков из пистолета выбивал?