Стоять до последнего
Шрифт:
– Долго мы так будем разглядывать друг друга? Может, хватит, а?
– Может быть и долго, а тебе что?
– Так, ничего, – Миклашевскому стало смешно, он рассмеялся. – Как петухи… Хватит чудить!..
– Вот именно, хватит чудить.
Миклашевский видел, что незнакомец ему не доверяет. Смотрит, как на врага. Незримая стена возникла между ними, она с каждой минутой становилась все прочнее. Миклашевский попытался еще раз найти путь к пониманию друг друга, сломить недоверие.
– Вижу, ты парень с характером, палец в рот не клади. В наши дни это хорошо, – сказал Игорь. – Давай знакомиться.
– Что ж, давай, – ответил заключенный. – Так как же тебя называть?
Слово «называть» было им произнесено таким тоном, что не оставляло никаких сомнений, что он нисколько не доверяет Миклашевскому, не верит ни единой фразе. И тут впервые Миклашевский подумал: а что, если и тот, в свою очередь, принимает его, Миклашевского, за провокатора? От такого предположения Игорь несколько растерялся, почувствовал себя беспомощным, словно у него из рук выбили оружие и он не может защищаться. Но так продолжалось лишь мгновение, пока в его голове пронеслись эти мысли.
– Звать меня Игорь. Игорь Миклашевский.
– Пусть будет так. Пусть будет Игорь Мишаковский, – произнес избитый, явно высказывая свое недоверие.
– Не Мишаковский, а Миклашевский.
– Пусть будет Миклашевский. – Заключенный смотрел, чуть сощурив глаза, как смотрят в прицел, сосредоточенно и цепко – А меня можешь называть Петром. Не возражаешь?
– Что ж, Петро, так пусть Петро, – согласился Миклашевский и добавил: – Петро без фамилии.
– Вот именно, Петро без фамилии, – потом ехидно улыбнулся разбитыми губами: – Можно и Петро Бесфамильный.
– Эх, ты!
Миклашевский сдержался, лишь смерил его, распростертого на нарах, весьма красноречивым взглядом, вздохнул и отошел. Разговаривать было не о чем, контакта не получилось. Незримая стена, которую воздвиг этот, назвавшийся Петром, осталась стеной.
– Чего же замолчал? – первым заговорил Петро. – Давай дальше выспрашивай!
– Заткнись! – озлобился Миклашевский. – Зря на тебя только нижнюю рубаху извел…
– Рубаха есть вещь казенная, тебе ее заменят, когда на доклад вызовут, – сказал Петро.
Миклашевский отвернулся. Вступать в пререкания он не собирался. Спорить и доказывать не имело смысла. Игорь уселся на корточки, прислонившись спиной к стене, полузакрыв глаза. Он сделал вид, что не обращает внимания на колкие, язвительные слова Петра.
– Молчишь? – наступал Петро. – А может быть, хоть на такой вопрос ответишь: сколько времени я здесь нахожусь?
Миклашевскому пришлось ответить:
– Трое суток.
– И за эти дни меня ни разу не таскали на допрос?
– Ты же был вроде тюфяка, в полном беспамятстве.
– Странно, очень странно, – Петро сел на нары, свесил ноги и смотрел на Миклашевского. – А тебя за эти дни тоже не таскали на допрос?
– Нет, не таскали, – ответил Миклашевский.
Игорь смотрел на Петра и почему-то удивлялся тому, как тот быстро приходил в себя.
– Понятно, – сказал Петро, – понятно.
«Странно получается, – думал Миклашевский, ощущая спиной прохладу кирпичной стены, – он мне не доверяет, я ему не верю. Сидим, как пауки в банке, настороженные и злые». И еще он думал о том, что немцы просто так, за здорово живешь не станут лупить почти до полусмерти человека. Видимо, у них на то были какие-то основания. А мы посапываем каждый в свой кулак и дичимся друг друга.
Время тянулось томительно медленно. День казался бесконечным. У Миклашевского ощущение времени, почти физическое ощущение его хода, было свойством натуры. Это ощущение было развито постоянными боксерскими тренировками, где именно умение «чувствовать время» являлось одним из важных бойцовских навыков. А вот сейчас, в камере, когда двое незнакомых, чьи судьбы, возможно, похожи и близки, когда эти двое сидят и насупились, недоверчиво поглядывая друг на друга, Игорь ощущал время как какую-то липкую, бесформенную массу.
Марина поднялась по железной лестнице на свой этаж и, открыв ключом дверь, зашла в комнату, которая давно ей опостылела. В эти весенние теплые дни она предпочитала большую часть времени проводить на улице. Весна в Бельгии была своеобразна, не похожа на нашу, русскую, подмосковную. Здесь чаще выпадали дожди и теплее грело солнце. Набежит тучка, закроет солнце, нахмурится небо, и зашумит дождь, барабаня крупными каплями по асфальту, булыжникам, крышам домов. А через четверть часа снова проглянет веселое солнце, словно умытое, и ласково греет теплыми лучами.
Марина сбросила плащ, расстегнула застежку и с туфель сняла резиновые ботики. Зажгла газовый рожок и поставила чайник. В комнате было прохладно и сумрачно. Потрогала батареи – они были холодными. Ссылаясь на нехватку угля, хозяйка беззастенчиво экономила на тепле. Марина накинула на плечи шерстяной плед и, ожидая, пока закипит вода в чайнике, приготовила бутерброды: отрезала пару ломтиков хлеба, намазала на них тонким слоем маргарин и сверху уложила по две сардинки.
До начала связи с Центром оставалось добрых полтора часа, и Марине хотелось перекусить, согреться теплым чайком.
Прошлась по комнате, взяла с полки томик Дюма «Три мушкетера». Вынула из сумочки небольшой пакет, незаметно переданный ей Вальтером на трамвайной остановке.
Марина развернула пакет и невольно улыбнулась: рядом с маленьким, сложенным вдвое листом радиограммы, которую ей надо зашифровать и отстучать сегодня в Центр, лежала небольшая продолговатая плитка шоколада. Последнее время Вальтер почти с каждой радиограммой передавал ей шоколад. Он обратил внимание на бледность ее лица и решил, что радистка плохо питается. Марина же в этих небольших плитках увидела нечто большее, приятно тронувшее ее одинокое сердце: внимание мужчины к женщине. Что поделаешь, если весна действует не только на природу.