Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного
Шрифт:
Церковь в селе Большая Каменка (фото 1972 г.)
Рядом с этим пустырем, через переулок, в том же 1900 г. был выстроен просторный дом из шести комнат для второго священника, где и прошло все мое детство. Его строительство обошлось обществу в 3000 рублей.
Таким образом, денег на устройство «служителей культа» каменское общество не жалело, и все эти провозвестники народного невежества в рясах прочно «сидели на шее народа и сосали его кровь».
Дом
С. И. Адриановский был главным лицом в этой когорте. Это был молодой, с решительными жестами и чертами лица красавец. Властность во взгляде, во всей фигуре, медь в голосе, хорошая дикция. Он был отличным проповедником и собеседником на любые темы, начиная с религиозных и кончая рождественскими сказками для детей. Энергичный организатор кооперативных начинаний в деревне в виде ссудосберегательного и машинного товариществ. Первое в урожайные годы скупало по средним ценам зерно у бедняков, выдавало им ссуду, выдерживало его в «белом» амбаре у мазарок до весны, а затем по повышенным ценам весною продавало на рынке. Таким способом это товарищество вырывало бедняков из кабалы кулаков-мироедов. Машинное товарищество приобретало и продавало в совместное пользование сложные молотилки с движками, жнейки и сноповязалки, которые появились в массовой продаже перед Первой мировой войной.
В этом деле американские фирмы (Мак-Кормик, Диринг) явно господствовали. Видимо, и первый кооперативный магазин возник не без содействия Адриановского. Он был председателем и деятельным пропагандистом общества трезвости, хотя сам по праздникам в компании, особенно под преферанс, большим знатоком которого он считался, позволял себе «пропустить» две-три рюмочки водки с хорошей закуской.
Белый амбар. Большая Каменка (фото 1972 г.)
При энергичной натуре он вмешивался во все стороны жизни каменского общества. Нес ли он в 1905 г. какие-либо полицейские функции, мне, шестилетнему мальчишке, неизвестно, но помнится: в одну темную летнюю ночь толпа «бунтовщиков» собралась у дома Адриановского и бросала камни в закрытые ставнями окна, сопровождая это действие потоком матерщины. Каковы были последствия этой демонстрации, память не сохранила, но многочисленная семья первого священника пережила за эту ночь многое.
Монархист по убеждению и по служебному долгу, жизнелюб по натуре, с ясным практическим умом, он был яркой фигурой каменского мира. Перед самым началом Первой мировой войны был переведен с повышением в Самару, где в дни февральской революции стал одним из ведущих деятелей кадетской партии. После Октября он остался в Самаре, захворал сыпным тифом и умер, не испытав всех тех тягот, которые сулила ему судьба попа-кадета.
Матушка Адриановская, Агриппина Ивановна, вырастила отцу Семену двух сыновей и трех дочерей. Старший, Александр, был года на четыре старше меня. Это давало ему право смотреть на меня свысока, а молодежь считала его «сибаритом». Из четвертого класса духовной семинарии он поступил в Варшавский университет [17] и на летние каникулы приезжал в Каменку, одетый по последней моде, в обтянутых брючках, которые, по нашим деревенским предположениям, нужно было надевать с мылом. У него первого в Каменке появился велосипед системы «Дукс», при встрече с которым все каменские «рысаки» с непривычки вставали на дыбы и, подняв хвост, неслись вскачь кто куда. После окончания Варшавского университета врач Александр Адриановский некоторые годы хлебнул горюшка на фронте в качестве врача полевого госпиталя, а затем поселился в Самаре, где получил известность как лучший терапевт. Лечил он все крупное советское начальство Самары, построил дачу в райском уголке Жигулей, невдалеке от нынешней плотины Волжской ГЭС, на даче у него я бывал в свои короткие заезды в Самару. И мы, старички, потягивая понемногу из рюмочки доброе вино и поглядывая с террасы на сверкающую полосу родной Волги, не будучи никогда близкими друзьями, перебирали в памяти прошедшую за полвека вереницу людей, событий, неожиданных встреч.
17
Из семинарии принимались без экзаменов только в Варшавском и Томском университетах.
Вопросы мои были всегда прямые и острые, без дипломатии. Ответы были осторожные, иногда с туманом забывчивости. Голубые (в мать!) холодные глаза смотрели на собеседника с осторожностью, а иногда и с недоверчивостью.
Огромный жизненный опыт говорил: «Лучше умолчать! Как бы чего не вышло!..» В Каменку он не ездил, хотя и жил от нее в двух часах езды на машине. Старых мужиков каменских лечил на квартире и бесплатно. На мой вопрос отвечал: «Каменка развалилась!..» При этом махал безнадежно рукой. Многое из этих разговоров улетучилось без следа. Умер он от склероза сосудов мозга, перед смертью начал «заговариваться».
Его младший брат Николай, мой одногодок, умер в гражданскую войну от тифа. Сестры вышли замуж и неудачно: муж старшей застрелился. Судьба другой была необычной: она поступила работать в Чека, где и работала, как полагается в этом ответственном учреждении, до «ежовщины», а затем испытала все тяжести изоляции в этот период, но была реабилитирована. Матушка Адриановская дожила до 93 лет, но многие годы она пролежала в параличе, что было тяжелым грузом для дочери.
Итак, таланты каменского священника Адриановского не нашли какого-либо яркого адекватного проявления в потомстве. Бесконечно сложны законы наследственности, особенно в их сочетании с влиянием социальной среды, а в данном случае последняя давила очень сильно.
Второй священник, мой отец, Василий Павлович Орловский, рангом и способностями пониже, без особых претензий, без меди в голосе, со скрипучим басом, но с верным слухом – средний деревенский поп. Он обладал большим добродушием и считался по селу «добрым батюшкой». Пассивный характер отца восполнялся с избытком исключительно активным холерическим темпераментом матушки Веры Дмитриевны, в девичестве Мизерандовой.
Фамилию свою ее отец получил от епископа, распорядившегося принять в бурсу на казенный кошт бедного паренька духовного звания и назвать его Мизерандовым.
Василий Павлович и Вера Дмитриевна Орловские. Екатерина Мизерандова
Когда этот «мизер» кончил семинарию, то женился на дочке разорившегося помещика, красавице Екатерине, окончившей Институт благородных девиц. В священники он не пошел, а всю жизнь тянул лямку среднего консисторского чиновника. Под старость он, получив небольшую пенсию, переехал доживать в наш большой дом. Это был благообразный старичок, удивительно скромного вида, полный такого добродушия, что я не помню за собой ни одной злобной детской шутки над ним. Я помню его смерть в душную летнюю ночь, прошедшую с соблюдением всего христианского ритуала: с соборованием, со свечей в руке, с постепенно потухающим взглядом и потерей дыхания, без страшной агонии и с ясной верой в загробный мир. Помню его торжественно обставленные похороны и скромный крест за железной оградкой на могиле у «белого» амбара.
Если по отцовской линии все мои предки до далекого колена были заволжскими церковнослужителями, то по материнской линии мой двоюродный дедушка всячески пытался доказывать, что «наша дворянская кровь идет от Путяты».
При этом он всегда вспоминал древнюю пословицу: «Путята крестил мечом, а Добрыня – огнем!» Но генеалогическое древо князей Путятиных до него не дошло, и я в эту сказку последнего дворянина не верил, да и при советской власти такая версия о моем происхождении еще более усиливала, мягко говоря, неприятности, связанные с моим поповством. Наоборот, многие из моих сверстников пытались доказать свое пролетарское или бедняцкое происхождение.