Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного

Орловский Николай

Первые впечатления от бытия

Первое мое сознательное восприятие бытия – пожар ветряной мельницы Косова, крепкого мужика с мордовского конца. Ветрянка стояла на самом «юру», на верхней части длинного покатого склона Каменского лога. Я, четырехлетний мальчишка, в ночной длинной рубашке, взят был отцом из теплой кровати и поставлен босиком на холодный подоконник. Кругом темная гуща летней ночи, освещаемая трепетным заревом пылающей ветрянки. От вертящихся крыльев летят высоко в небо головешки. Это феерическое зрелище заканчивается обвалом; туча блестящих искр взмывает в небо, факел постепенно угасает. Тревожный набат пожарного колокола замирает.

Отец

говорит: «Вот, старый черт, спалил все же свою ветрянку!» Расшифровка смысла этого восклицания отца пришла, конечно, в более поздние годы. Дед Косов выгодно застраховал от огня свою старую ветрянку и, имитируя пожар от несчастного случая, получил за нее немалую компенсацию. Понимать в 4 года сложную экономическую подоплеку виденного эффекта зрелища я, конечно, не мог.

Прошло 1–2 года. Я повзрослел, восприятие мира расширилось. Наступил 1905 г… В темные тихие августовские ночи вспыхивали факелами скирды и амбары на гумнах кулаков. Так расправлялась беднота с мироедами. Я помню 3–4 пожара подряд с 2–3-дневными промежутками. Систематичность поджогов создала в селе жуткую обстановку тревоги, темных слухов, ожидания набатного звона и «красного петуха».

Пожары становились тяжелым народным бедствием в летние ветреные дни, когда весь крестьянский люд отправлялся в поле на сенокос или жнитво. В селе оставалась шаловливая детвора под наблюдением старух. Достаточно было от неосторожности или детской шалости загореться одному дому, как с горящей соломенной крыши пламя усиливающимся ветром перебрасывалось на соседние крыши, и, если ветер дул вдоль порядка, то огнем захватывались сразу 1–2 десятка дворов. С такой огненной стихией бороться было уже не под силу.

С полей гнали верхами на взмыленных лошадях мужики. Обезумевшие старухи с иконой в руках и молитвенным бормотаньем обегали свои домишки, но время чудес уже прошло, и соломенные крыши вспыхивали, как порох от первой искры. На улицу выбрасывалась неказистая крестьянская рухлядь, которая здесь же занималась огнем. В моей памяти от такого пожара остался 3–4-летний мальчишка, который стоял среди уличной паники, как в столбняке, и буквально истекал мочой. В остекленевшем взгляде его глазенок стоял невыразимый ужас, который был выше детского сознания и лишил его движения, но зато резко усилил другие его рефлексы.

Пожарная «техника» огромного села заключалась в двуручном насосе на пожарной телеге и двух-трех пожарных 20-ведерных бочек. Пожарный сарай стоял на церковной площади. Четыре пожарные клячи мирно паслись здесь же на выбитом выгоне. Овсяный «паек» им, вероятно, не додавали, так как упитанность их была всегда ниже средней, и скорость их бега определялась работой кнута. Возить воду приходилось из речки примерно за полкилометра, и ее, как правило, не хватало. Она шла на отстаивание от загорания соседних построек. И если ураганными вихрями не очень перебрасывало головешки, то пожар затихал, подойдя или к широкому переулку, или к пустырю.

Я помню два-три опустошительных пожара, уничтоживших по 40–60 дворов. По записям церковной летописи, в 1892 г. 12 мая во время молебствия о дожде сгорело 170 дворов, в 1894 г. 13 мая пожаром было истреблено 60 дворов, при этом сгорела столетняя старуха, забытая в пожарной панике.

Так и встает родная Каменка в воспоминаниях детских лет в дыму пожаров. До сего времени в ушах звенит тревожный гул пожарного набата с баритональной окраской звона, а когда в летнюю засуху с ветром пожар переходил в свою опустошительную стадию, то вступал в набат густой бас первого колокола.

Мое сельское окружение

В современной литературе при изображении дореволюционной деревни канонизирован триединый прообраз: поп, урядник и кулак, которые в едином рвении боролись в нищей деревне с подсудным революционным движением, руководимым в свою очередь городским пролетариатом и выразителем его воли комитетом РСДРП. Мужик-безлошадник забит податями, голодухой, безграмотный, в лаптях и старом зипуне. Эта схема проникла на экран («Русское чудо»), на сцены театров, в толстые романы современных писателей. Этот штамп в результате систематического применения въелся в сознание масс. Приходится только удивляться, как такая деревенская Россия могла пережить все ужасы первой империалистической войны, дойти до Октября, пройти горнило опустошительной гражданской войны и… сохранить свою государственность, культуру, возвысить свой международный авторитет.

Действительность же была гораздо сложнее, и мой простой рассказ о каменской интеллигенции десятых и двадцатых годов и ее судьбах может немного помочь разобраться в этом вопросе. После пожара косовской ветрянки я быстро повзрослел. Неясные блики воспоминаний младенческих лет к 905 г. (мне уже шесть лет!) начали выстраиваться в четкую цепь картин, которые, как на хорошей фотопленке, фиксировались настолько прочно, что легко воспроизводятся через 60 лет и более. Этому помогают дневниковые записи и церковная летопись.

Начнем с традиционной фигуры современной литературы – попа.

Священник Семен Иванович Адриановский был переведен в 1900 г. епископом Гурием в Большую Каменку со «спецзаданием»: закончить срочно строительство нового храма, начатое еще в 1896 г. Согласно церковной летописи, необходимо было сделать иконостас, позолотить его, выполнить в нем ряд икон, сделать настенную роспись в алтаре. Св. Троицу, Воскресение Христа, образы Василия Великого и Иоанна Златоуста взялся нарисовать местный «самородок» П. В. Галкин. Но вместо живописи у него получилась «кривопись», и попечители передали эту работу настоящему богомазу Иванову-Баронскому, которому за малые иконы платили по 25 рублей, а за большие настенные по 30, а всего он заработал 600 рублей. Сам Адриановский съездил в Москву и привез оттуда паникадило, дарохранительницу, хоругви и прочую церковную утварь всего на сумму 1000 рублей. Владелец каменского «универмага» пожертвовал 300 рублей. 16 августа 1900 г. состоялось освящение храма. Адриановский за понесенные труды получил скуфью [16] .

16

Скуфья – ало-синяя бархатная шапочка, первый знак отличия для белого духовенства. Второй знак – камилавка фиолетового цвета и цилиндрической формы. Палица – ромбовидный плат, носимый на бедре, символ духовного меча против неверия, давался заслуженным священникам и архимандритам. Митра – головной убор архимандритов и епископов во время богослужения.

Постройка и оборудование храма обошлись в 12000 рублей. Такая значительная сумма была найдена за счет сдачи в аренду земель около Раковского монастыря. Здание же старой церкви продали за 1000 рублей и перевезли в соседнюю мордовскую деревню Тремасовка, а перед тем с нее июльской бурей сорвало крест, что было почтено за божье знамение. На месте алтаря был сложен из кирпича небольшой памятник, а церковный двор быстро покрылся буйными зарослями бузины, крапивы и мощного репейника, очень удобными для игр каменских ребят в «палочку-стукалочку» и для устройства кровопролитных битв с краснокожими индейцами, пришедшими в Каменку из книг Майн Рида.