Страницы истории сельскохозяйственной науки ХХ века. Воспоминания учёного
Шрифт:
После смерти первенца Бориса от «глотошной» болезни (дифтерия) я остался единственным наследником, на котором сосредоточились вся любовь и внимание родителей. Поповская семья, как правило, многодетная, волею судьбы была превращена в однодетную. Для исправления этого существенного недостатка была взята на воспитание сирота Лиза, которая приходилась мне двоюродной сестрой по материнской линии.
Дмитрий Мизерандов. Павел Орловский
Активная натура матери не могла удовлетвориться скромными «заработками» отца-кормильца.
Мать была большой любительницей цветов, и ее цветник в Б. Каменке привлекал внимание всех прохожих, но требовал систематического труда по уходу и поливу, к чему я привлекался с самого детства. В годы недорода при школах открывались земские столовые для детей бедных родителей. Я вспоминаю недород 1911 г., когда мама устраивала такие обеды на кухне нашего дома.
Вся каменская интеллигенция отличалась большим гостеприимством, и рождественские елки следовали одна за другой, заполняя все каникулы праздничной суетой и бесконечными выдумками. Но в день 1 января (по ст. ст.) поминался Василий Великий, и он был по праву именинным днем моего отца. Задолго до рождественских каникул отец «командировался» в Самару для заготовок всякой вкусной снеди: виноградных вин, коньяков, дорогих конфет, красной рыбы, зернистой икры, знаменитой самарской крупчатки и т. п. Нельзя было пройти мимо разных елочных украшений и бенгальских огней. Техника заготовки была своеобразной: о. Василий отбирал товар, расплачивался за него и, при своей феноменальной забывчивости, шел в другой магазин, приказчик же должен был среди базарной сутолоки разыскать забывчивого «батюшку» и вручить ему с любезной улыбкой, а в душе проклиная, тяжелый тюк товара. И так не единожды.
Дома тем временем шла мобилизация собственных ресурсов в виде всяких окороков, разных студней и желе, варений, гусей специального откорма, соленых грибочков, огурчиков и других разносолов. Особым вниманием пользовались пироги из кур и рыбы. Выпекалась огромная куча хвороста. Завершающим этапом было приготовление мороженого двух сортов: сливочного и шоколадного. В этом я принимал посильное участие, вращая ручку большой мороженицы.
Мать и няня Маша, как говорят, «сбивались с ног» в подготовке всего этого пиршества. Кучер Герасим отправлялся в лесничество за елкой. Ее украшение и подарки в разноцветных мешочках требовали вымысла, фантазии и нескольких дней подготовительной работы. Готовились стихи вроде: «Вот моя деревня, вот мой дом родной! Вот качусь я в санках по горе крутой! Вот свернулись санки и я на бок – хлоп, кубарем качуся под гору в сугроб!» Успех маленькому артисту был всегда обеспечен! Когда я немного повзрослел, то быстро превратился в пианиста-тапера: вечный вальс, входящий в моду падекатр, неизменная полечка, краковяк и т. п. Гармонь не была в ходу. Спасал меня от таперского искусства появившийся в те годы граммофон с пластинками; но танцевать хорошо я из-за этого таперства так и не научился.
Самое, пожалуй, примечательное в этом празднике – это его общность и грандиозность. Собирались семьями все – учителя земской и церковно-приходской школ, весь духовный причт, волостной старшина, земские – агроном, землеустроитель, страховой агент, лесничие, купец Прохоров, мельник Грязнов, вся больница. В столовой и моей спальне накрывался стол персон на 60. Несмотря на обильные возлияния, я не помню ни одного пьяного дебоша или какого-либо скандала. Наиболее острые дискуссии возникали за преферансом, когда о. Семен громко кричал на о. Василия: «Эх, хоть ты и именинник, а настоящий мазила!» И далее следовал детальный разбор неудачного хода, после чего о. Василий скромно умолкал.
«Художественная самодеятельность» начиналась традиционной елкой часов в 7 вечера, когда можно было засветло сойтись или съехаться, а заканчивалась около 4 часов утра, когда сытая обильным ужином, танцами, преферансом, песнями и играми публика расходилась и разъезжалась по домам. И все это время царила атмосфера дружбы, не было чванства, чинопочитания, а тем более доноса и подсиживания. Никто не надевал парадного мундира и орденов. Лишь духовенство облекалось в шелковые подрясники, но без наперсных крестов, которые были неуместны под выпивку и преферанс.
Я с огромным наслаждением вспоминаю этот каменский мирок довоенных лет, который описан здесь глазами 10–15-летнего парня. Я в те годы не был силен в марксизме и еще не мог анализировать сельское общество с позиций его классового расслоения и классовом борьбы. Несомненно, противоречия, например, между попом и псаломщиком, владельцем каменского «универмага» Прохоровым и его многочисленными покупателями или волостным старшиной и учительским персоналом существовали, но они не проявлялись открыто, развивались подспудно, в скрытой форме, и в праздничной суете рождественских елок они затушевывались или просто терялись. Противоречия эти в резкой форме обнажились лишь с приходом в деревни Октября, с началом гражданской войны, с последующими сплошной коллективизацией и раскулачиванием. Естественно, что описанный мирок ушел в прошлое и безвозвратно.
На этом мы пока оставим историю семьи Орловского с тем, чтобы в последующем к ней многократно возвращаться.
После ухода Адриановского в Самару в его доме поселился священник Крепкогорский Сергей Всеволодович и вместе с Первой мировой империалистической войной началась в Каменке скрытая «война» между двумя попами за место первоштатного священника. После яркой фигуры Адриановского ни тот, ни другой по своим общественным талантам не соответствовали требованиям времени, но смириться со скромной ролью второштатного священника не могли и в большие праздники ходили вокруг престола, как злые куруны в скрытой обиде друг на друга.
На молодежи эта «внутренняя война» отцов особо не сказывалась. Старший сын Крепкогорского Леонид учился в той же семинарии, где и я. Он был класса на три старше меня, рыжий, высоченного роста, трезвого взгляда на жизнь, на вопросы пола и любви, что для меня в те годы было всегда покрыто флером романтичности и сложности взаимоотношений. В жизненном водовороте мы потеряли друг друга, но во время великой Сталинградской битвы он получил широчайшую известность как храбрый талантливый хирург Сталинграда, который отличался к тому же виртуозной бранью, с помощью которой он временами поднимал дух своего персонала и раненых бойцов в адских условиях. Его красочный портрет на всю страницу вместе с рассказом о его героическом труде появился в «Огоньке».
В семье Крепкогорских я встречал приезжавшего погостить из далекого прежнего прихода помещика, плотного мужчину среднего роста, бритого, с бобриком на голове, одетого в полуформенный пиджак, в фуражке с красным дворянским околышем. Сухие руки с длинными желтыми ногтями захватывали из кармана полную горсть серебряных монет, высыпали кучкой на стол и медленно, играючи, перебирали эту мелочь. «Люблю это делать…», – говорил при этом он. Я считал такую «игру» признаком плюшкинской жадности. Таким и остался у меня в памяти разорившийся представитель дворянского рода. Вокруг Каменки помещиков не было, а по селам зарождались кулаки, которые приумножали свое богатство скупкой «душ», т. е. земельных душевых наделов у попавших в беду бедняков и запойных пьяниц. Про последних говорили: «Пропил душу». Один из таких неудачников, Никита Катков, каждую субботу и воскресенье проходил, выделывая вензеля, мимо плетня нашего садика, в дырявом зипуне и лаптях, но с тягучей песней на устах. «Никудышний, несчастный мужик…», – говорили о нем соседи и при этом безнадежно махали рукой.