Странные люди
Шрифт:
– Я ее никому, конечно, не показываю.
– Почему?
– Они не понимают. Один Захарыч только понимает.
– Принеси мне. Я гляну.
А ночью опять звенела гармонь...
И Матвей опять сидел в кровати, думал. Гармонь уже уходила далеко в улицу, и уж не слышно ее было, а он все сидел.
Нашаривал рукой брюки на стуле, доставал из кармана брюк папиросы, закуривал.
– Хватит смолить-то!
– Спи. Я маленько подумаю.
– Чего эт середь ночи? Дня, что ли, не хватит?
– Гармошка Колькина...
И вот другая ночь - черная. Костер треплется под теплым ветром... У костра трое: маленький Матвей (лет двенадцать), брат его младший, Кузьма, и отец их, Ефим Рязанцев.
Днем в самую жару маленький Кузьма потный напился воды из ключа, а ночью у него "завалило" горло.
Отец велел поймать коня и во весь дух гнать в деревню (они были на покосе, километрах в десяти от деревни).
– Я его тут пока побаюкаю... Привезешь молока, скипятим, надо отпаивать парня, а то как бы не решился он у нас. Как мы с тобой не доглядели!.. Воды, дурачок, из ключа напился... Ахты, горе-горюшко! Кузя, Кузенька, сынок, продохни... Возьми да силком, силком продохни как следоват.
Матвей слухом угадал, где пасутся кони, взнуздал Игреньку и, нахлестывая его по бокам волосяной путой, погнал в деревню. И вот - теперь уж Матвею скоро шестьдесят, а тогда лет двенадцать-тринадцать было - все помнится та ночь. Слились воедино конь и человек и летели в черную ночь. И ночь летела навстречу им, густо била в лицо тяжким запахом трав, отсыревших под росой. Какой-то дикий восторг обуял парнишку; кровь ударила в голову и гудела. Это было как полет - как будто оторвался он от земли и полетел. И ничего вокруг не видно: ни земли, ни неба, даже головы конской - только шум в ушах, только ночной огромный мир стронулся и понесся навстречу. О том, что там братишке плохо, совсем не думал тогда. И ни о чем не думал. Ликовала душа, каждая жилка играла в теле... Какой-то такой желанный, редкий миг непосильной радости.
...Потом было горе. Потом он привез молоко, а отец, прижав младшенького к груди, бегал вокруг костра и баюкал его:
– Ну, сынок... ты что же это? Обожди маленько. Обожди маленько. Счас молочка скипятим, счас продохнешь, сынок, миленький... Вон Мотька молочка привез!..
А маленький Кузьма задыхался, уже посинел.
Когда вслед за Матвеем приехала мать, Кузьма был мертв. Отец сидел, обхватив руками голову, и покачивался, и глухо и протяжно стонал. Матвей с удивлением и с каким-то странным любопытством смотрел на брата. Вчера еще возились с ним в сене, а теперь лежал незнакомый, иссиня-белый, чужой мальчик...
– Проклятая гармошка!..
– бормотал старый Матвей.
– Ничего другого - а вот надо про ту ночь назвенеть в душу...
– А?
– Да вот - была целая жизнь: гражданская была, женитьба с тобой, коллективизация, другая война... а ничего не пробудила проклятая гармонь, а пробудила одну ночь, когда у нас Кузьма на покосе помер. И теперь вся душа как чирей ноет. А мало ли каких ночей было-перебыло - всяких...
– Ну, Матвей, ты что-то уж совсем...
– Вот и "совсем"! Говорю тебе - хворь.
На другой день Колька принес в кузницу какую-то штукенцию с кулак величиной, завернутую в тряпку...
– Вот.
Кузнец развернул тряпку... и положил на огромную ладонь человечка, вырезанного из дерева. Человечек сидел на бревне, опершись руками на колени... Голову опустил на руки; лица не видно. На спине человека, под ситцевой рубахой - синей, с белыми горошинами, - торчат острые лопатки. Худой, руки черные, волосы лохматые, с подпалинами... Рубаха тоже прожжена в нескольких местах. Шея тонкая и жилистая.
Кузнец долго разглядывал его.
– Смолокур, - сказал он.
– Ага.
– Колька глотнул пересохшим горлом.
– Таких нету теперь.
– Я знаю...
– А я помню таких. Это что он?.. Думает, что ли?
– Песню поет. И думает.
– Помню таких, - еще раз сказал кузнец.
– А ты-то откуда их знаешь?
– Рассказывали.
Кузнец вернул Кольке смолокура.
– Похожий.
– Это - что!
– воскликнул Колька, заворачивая смолокура в тряпку.
– У меня разве такие есть!
– Все смолокуры?
– Почему... Есть солдат, артистка одна есть, тройка... еще солдат, раненый. А сейчас я Стеньку Разина вырезаю.
– А у кого ты учился?
– А сам... ни у кого.
– А откуда ты про людей знаешь? Про артистку, например.
– Я все про людей знаю.
– Колька гордо посмотрел сверху на старика.
– Они все ужасно простые.
– Вон как!
– воскликнул кузнец и засмеялся.
– Ну и ну!..
– Скоро Стеньку сделаю... Поглядишь.
– Смеются над тобой люди.
– Это ничего.
– Колька высморкался в платок.
– На самом деле они меня любят. И я их тоже люблю.
Кузнец опять рассмеялся.
– Ну и дурень ты, Колька! Сам про себя говорит, что его любят! Кто же так делает?
– А что?
– Совестно небось так говорить.
– Почему "совестно"? Я же их тоже люблю. Я даже их больше люблю.
– А какую он песню поет?
– без всякого перехода спросил кузнец.
– Смолокур-то? Про долю свою.
– А артистку ты где видел?
– В кинофильме.
– Колька прихватил щипцами уголек из горна, прикурил.
– Я женщин люблю. Красивых, конечно.
– А они тебя?
Колька слегка покраснел.
– Тут я затрудняюсь тебе сказать. Нинка у меня - не того, не очень.
– Хэх!..
– Кузнец стал к наковальне.
– Чудной ты парень, Колька. Но разговаривать с тобой интересно. Ты скажи мне: какая тебе польза, что ты смолокура этого вырезал? Это ж все-таки - кукла.
Колька ничего не сказал на это. Взял молот и тоже стал к наковальне.