Странствия Франца Штернбальда
Шрифт:
Штернбальд снова смутился, он заговорил о Дюрере, Себастьяне и Нюрнберге, потом о Флорестане и их путешествии и изо всех сил старался отыскать такие эпизоды, которые могли бы развеселить графиню. Графиня слушала его с дружеским интересом и спустя недолгое время отослала певицу с каким-то поручением.
— Если вы не возражаете, поработайте еще, — сказала она, — я буду рада, потому что сегодня у меня есть настроение терпеливо позировать.
Франц снова начал писать, а вскоре из сада послышались звуки валторн, исполнявших попеременно бодрые и томительно-страстные мелодии. Графиня стала задумчива, а потом погрузилась в прежнюю печаль. «Как же счастливы богатые люди, — подумал Франц про себя. — Они могут постоянно окружать себя дарами искусства и благородными наслаждениями, превращать свою жизнь в прелестную игру; лицо нужды и суровые грозные стороны жизни они знают только понаслышке или из книг; вокруг них всегда благоухает и расточает улыбки светлая весна; и наверное именно поэтому смертные алчут сокровищ, и запыхавшись, но
— Приходите завтра в это же время, — сказала она и ласково протянула ему руку, — но портрет не получится, потому что я никогда не смогу выглядеть веселой, вы постоянно будете заставать меня в слезах и стенаниях.
Франц еще раньше выразил желание снова увидеть ее в костюме юноши-охотника и сказал, что, возможно, этот наряд и будет красивее всего выглядеть на картине, но тем не менее он удивился, когда на следующий день она встретила его в зале одетая именно так, с охотничьим копьем в руке, с золотым охотничьим рогом через плечо, в шляпе, задорно надвинутой на глаза и заломленной набекрень, а из-под шляпы во все стороны выбивались ее темные кудри.
— Нравлюсь я вам в таком виде? — спросила она кокетливо.
— Так нравитесь, что я не нахожу слов, — сказал Франц, улыбаясь. — Всякий, кому вы с таким воинственным видом выйдете навстречу, заранее признает себя побежденным.
На подрамнике стоял портрет рыцаря, и графиня продолжала:
— Этого человека вы должны написать рядом со мной, но по возможности руководствуясь собственной фантазией и моим описанием, потому что этот портрет намалевал жалкий художник, малосведущий в этом благородном искусстве; ему не дано было почувствовать, какая прелесть, какое очарование, какая душевная глубина может выражаться в человеческом лице, а уж о том, чтобы воспроизвести это чудо в красках, и говорить нечего; поэтому портрет, конечно, больше похож на того рыцаря, чем на меня или на вас, но все же не передает и тени самого исчезнувшего. Можете ли вы себе представить ясность глаз, преданных и вместе лукавых, рот, расцветающий остроумной шуткой или любовным признанием, подобно свежей утренней розе, серьезное чело, словно бы светящееся умом, который повелевает всем, щеки и подбородок одновременно наивные и разумные, нежно благожелательные и одновременно играющие тонкой невинной хитростью и безобидной насмешкой, которые, точно юные боги любви, резвятся в цветах, смеясь над собою и другими в прелестном состязании? Смотрите, как холоден по сравнению с этим портрет! Правда, сейчас он стал похож на оригинал, ибо так же холоден, так же мертв для меня он сам, отвернувшийся от меня и моей любви.
— Вы требуете от живописца невозможного, — сказал Франц.
— О, если б вы только знали его! — вскричала она. — Это подвижное и вместе такое спокойное лицо, настолько тонкое и выразительное, что каждое душевное движение вспыхивало на нем, как далекая молния в тучах. О, если б только я владела кистью, тогда бы вы увидели, какой образ предстал бы на картине. Напишите его рядом со мной, или на коленях, или протягивающим мне руку на прощанье. Ах, какое блаженное, какое горькое воспоминание! Я думаю, ни одна девушка не любила так, как я, и ни одна не была обманута с такой оскорбительной неблагодарностью. Но скажите, художник, в таком случае я ведь не могу быть совсем уж в мужском наряде, тогда картина потеряет смысл? Я хочу, чтобы чувствовалось и было видно, что он мой возлюбленный, поэтому напишите его в лесу, на коленях у моих ног; и в моем наряде нужно кое-что изменить.
С этими словами она сорвала с головы шляпу, и роскошные черные кудри заструились по груди и плечам, она расстегнула воротник из тончайших кружев и зеленый шелковый камзол, слегка обнажив сверкающую белизной шею и грудь.
— Подойдите сюда! — воскликнула она, садясь. — Займитесь, наконец, моими волосами, найдите, какая прическа мне всего более к лицу, ведь вы как художник должны разбираться в этом лучше других, уложите мне волосы так, как вам больше всего нравится, — кольцами, или в высокую прическу, или локонами, или чтобы они закрывали лоб, или распустите их — все на ваше усмотрение.
Франц, которому во время учебы у Дюрера не приходилось делать такие упражнения, приблизился робко и смущенно. Шелковистые волосы тяжелой массой покоились в его руке, он вздрогнул, коснувшись белой шеи, и, стоя сзади, бросил случайный взгляд на ослепительные холмы грудей. В руках у графини было зеркальце, и, видя его колебания, она сказала:
— Ну почему же вы не можете решить?
Он распустил ее длинные темные волосы так, чтобы они равномерно падали со всех сторон, встал перед ней и какое-то время ее рассматривал; потом он заплел ей косы и наконец поднял волосы вверх так, чтобы локоны падали на лоб; она посмотрела на него ласково и лукаво и воскликнула:
— Правда ведь, теперь я совсем другая? — Чистый лоб сверкал белизной, глаза горели, она была обворожительно прекрасна в этой позе. — А знаете ли вы, — продолжала она, — что у вас, если так вот смотреть на вас вблизи, очень красивые и
С этими словами она поцеловала его в лоб и удалилась.
Франц беспокойно мерил шагами залу и говорил себе: «Право же, никогда не думал, что живопись — такое затруднительное ремесло! Да мне и не приходилось до сих пор встречаться с подобными опасностями; если так и дальше пойдет, как бы я не перезабыл и то немногое, чему научился в искусстве!»
Графиня вернулась, теперь на ней был небрежно накинутый пестрый шелковый платок, а на красивой головке — берет. Она взяла живописца за руку и сказала:
— Пойдемте, я хочу, чтобы вы сопровождали меня на прогулке, вы достойны того, чтобы я поверила вам свою историю.
Он последовал за ней, и, миновав сад, они направились к той прелестной роще, где Штернбальд увидел ее впервые. Их догнал юноша Арнольд и хотел присоединиться к ним, но графиня сделала ему знак остаться. Когда они достигли холма, на котором графиня отдыхала тогда, окруженная охотниками, она села и пригласила Штернбальда сесть рядом.
— Еще совсем юной, — так начала графиня свой рассказ, — я лишилась родителей. Я получила богатое наследство и стала владелицей прекрасных имений, и потому ко мне съезжались толпы мужчин, кто из наших мест, кто издалека, и все льстили мне и угождали моим быстро меняющимся прихотям. Я была так молода, что вскоре действительно стала считать себя редкостным чудом ума и остроумия, неумеренные хвалы моих почитателей быстро убедили меня и в том, что я исключительно хороша собой. Мужчины, и молодые и в зрелых годах, следили за каждым моим шагом и всякий на свой лад старался завоевать меня. Они-то и сделали меня гордой и заносчивой, не понимая, что именно благодаря этой гордости обречены на поражение их раболепные или наглые домогательства, их неуклюжее лицемерие, их обожествление моего облика и достоинств, за которыми я видела пренебрежение не только ко мне самой, но и ко всему женскому полу. Вскоре я прониклась презрением к этим своекорыстным людям без сердца и чувств и находила удовольствие в том, чтобы не скрывать от них своего презрения, мое торжество и издевка стали подконец столь явными, что искатели один за другим отступились, а обо мне пошла слава мужененавистницы. После того у меня появились другие и лучшие почитатели, и в некоторых из них я замечала прелести и свойства ума, которые меня привлекали, однако хоть встречала я их с радостью, но провожала спокойно, не печалясь. Этим спокойствием своего сердца я более всего гордилась, я полагала, что все слышанное мною о любви — всего лишь выдумка восторженных поэтов. Не могу отрицать и того, что я порою играла чувствами какого-нибудь юноши, с радостью наблюдала, как он ловит каждый мой взгляд, однако не замечала и не разделяла его беспокойства, его пылкости и его печали. Но тот, кого судьба послала покарать меня, был уже на пороге. Сюда приехал молодой рыцарь, родом, как он говорил, из Франконии. Никогда еще не видела я мужчину, в котором было бы столько достоинства и любезности: его спокойный, серьезный и пламенный взгляд, его чудесная улыбка, звучный голос и самый выбор слов, его походка, осанка, манера одеваться — все, все в нем приводило меня в смятение; не могу описать вам, какая тревога охватывала меня в его присутствии, какой сладостный испуг, какое мучительное блаженство овладевали мною, когда он стоял или сидел передо мной; вся моя душа принадлежала ему еще до того, как я поняла, что это чувство, которое попеременно то возносило меня ввысь, то изничтожало все мои силы, и называется любовью.
Я устрашилась и в то же время трепетала от радости, вымолвив в глубине сердца это чудесное, это волшебное слово.
Подобно тому как путник, бредущий в жаркий день по широкому полю, усталый и изнемогший, мечтает о сладостной прохладе рощи и шелесте тенистых дерев и жаждет прогуляться в густой зелени, все дальше проникая в чащу ее запутанных лабиринтов; подобно тому как, мучимые жаждой, мы с вожделением представляем себе горный родник, ключ, бьющий с веселым журчаньем, и нам чудится, что мы никогда не напьемся досыта этой сладостной воды, так и моя разгоряченная душа стремилась спастись глубоко в ласковой прохладе его внутреннего мира, в богатстве его неземных мыслей и чувств, чтобы, приникнув к роднику его чистейшего сердца, утолить жажду, которая дотоле мучила меня в пустыне мира, хоть сама я и не ведала, что умираю от жажды. Прелестные беседки, затененные вьющимися растениями и оглашаемые пением птиц; скалистые ущелья, где шумят водопады; чудеса дальних краев, которые часто угадывала моя душа; чистые восторги, лучезарно охватывающие нас, когда мы слушаем песни, смотрим на картины: все это многообразие сочеталось для меня в его присутствии, которое наполняло меня целиком, удовлетворяло все мои чувства. Значит, до сих пор я не жила? — спрашивала я себя. — Та Сигизмунда, которая тогда размышляла, мечтала, пела, была не я, а другая? Ведь только теперь я нашла свою душу, нашла себя самое, а прежняя жизнь лежит позади меня как дикая степь, как пожарище, и лишь сейчас я очутилась в прелестнейшем саду, полном цветов, деревьев, журчащих фонтанов, весеннего света, сияния звезд и луны. Сколь сладостно было сновидение, в которое обратилась моя жизнь! Весь мир растворился в трогательной нежности.