Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
Толпа, боявшаяся до сих пор проронить хоть слово из речи Вшиголового, всколыхнулась, тихо зашумела:
— Сам теперь от лжи своей отрекается!
— А бедный Тузаров? Семь лет было кровью испачкано его честное имя!
— И снег настолько бел не бывает, чтоб пес его не сумел загадить!
— Эй, тише! Кубати говорит. Свидетель единственный…
Кубати отчетливо и толково дал понять, как на самом деле вел себя Алигоко: если Мухамед был порохом, то Алигоко — тлеющим фитилем. А что касается панциря…
Шогенуков вскочил и протестующе поднял руку:
— Можно ли принимать на веру эти слова? Он тогда еще совсем
Ахлов расправил пышные свои усы и важно изрек:
— Да… дело это темное. До конца его трудно прояснить. Но главное князь Алигоко теперь признал, что не Тузаров был виновен в той самой резне…
— Князь Алигоко — человек умный, — послышался насмешливый голос Джабаги. — Он знает, что явную клевету опровергнуть гораздо легче, чем отделить правду от лжи, особенно там, где правда и ложь искусно перемешаны.
Толпа встретила высказывание своего любимца одобрительными возгласами:
— Правильно, Джабаги!
— Сильно сказано!
— Джабаги — наш!
Ахлов и Быков выжидательно посматривали на Кургоко.
— Мехкем хочет, чтобы я сказал, — князь поднялся со своего места. — Не стоит больше говорить о делах, касающихся семей Хатажукова и Тузарова. Слава аллаху, кровной вражды между нами не ожидается. Поговорим наконец о подлом предательстве Алигоко. Какое у него может быть оправдание в том, что он изменнически предупредил Алигота-пашу о нашем нападении и помог ему бежать? Чем он ответит за пребывание во вражеском стане, за разбойный налет на дом лучшего в Кабарде оружейника Емуза и убийство этого достойного человека?
Ахлов, мучаясь от того, что не он, сегодняшний уали, произносит столь веские, сурово-справедливые слова, да еще таким красивым и мужественным голосом, сердито закричал на обвиняемого:
— Чего молчишь? Отвечай!
— Отвечай! — потребовал и Кургоко.
— Отвечу! — взвился Шогенуков. — Если я был в дружбе с пашой, то разве не обязан был спасти его от гибели?
— Так почему же ты тогда не остался вместе с ним? — впервые подал голос Быков. — Почему присоединился к нам? Чтобы прознать о намерениях наших?
— Воллаги! Это меткий выстрел, — сказал кто-то из тлекотлешей.
Алигоко вспотел, хотя солнышко пряталось в облаках и было довольно свежо от ветерка, дующего с реки.
— Не по моей воле меня прибило течением к татарскому берегу, — оправдывался князь. — А кинжал против соотечественников я не обнажал.
Неожиданно для всех раздался визгливый смешок татарского кадия:
— Верно, не обнажал! — молчать подолгу кадий был просто не в состоянии.
— Зато он давал хану очень дельные советы, как получше и побыстрее разорить Кабарду! А потом еще и подаренный хану панцирь выкрал обратно.
— Так что же, измена это или нет? — насупил белые брови Ахлов. — Отвечай, князь Алигоко!
— Пусть про Емуза еще скажет! — крикнули из толпы.
— Да, — важно кивнул уали. — И про Емуза.
— Нет на мне вины в смерти Емуза! — горячо запротестовал князь. — Это все Алигот-паша. Он хотел вернуть отнятые у него драгоценности!
— Хорошо ссылаться на мертвого, — сказал Хатажуков. — Мертвый не уличит во лжи.
С бугра сдержанно прогремел могучий голос Тузарова:
— Алигот-паша хотел забрать драгоценности, а Алигоко-паша — драгоценный панцирь.
— Я говорил всегда и теперь настаиваю, что панцирь должен по праву принадлежать роду Шогенуковых! — нагло заявил Алигоко.
— О твоих сомнительных притязаниях известно всем, — сказал Быков. — Но мы еще не кончили разговор о твоих предательствах.
— Но я ведь не убил ни одного человека! За всю жизнь — ни одного!
Казаноков первым нашел, что ответить на эти слова:
— Зато по твоей вине погибли сотни людей. В том, что у бочонка выломано днище, не меньше топора виновно топорище.
У Шогенукова было такое ощущение, словно он барахтается в воде, которая становится то нестерпимо горячей, то ледяной. Он делал отчаянные усилия, пытаясь выбраться на береговую отмель. Изредка ему удавалось вдохнуть чистый воздух, но вот опять его тянуло в водоворот и он захлебывался, обжигая легкие то ледяной стужей, то кипятком. Иногда в поле его зрения попадал Кубати, и мысль князя об известной ему тайне билась внутри головы, как куропатка в силках: он все еще не мог сообразить, каким же образом извлечь для себя выгоду из своей осведомленности. По пути с верховий Баксана он хотел было пригрозить Кубати (а еще лучше — Канболету) разоблачением, но побоялся. Было бы слишком опрометчивым требовать освобождения в обмен на обещание сохранить тайну. Всего вероятнее, размышлял князь, его бы не отпустили, а тут же, на месте, раздавили, как саранчу. Ясно, что Кубати поспешил бы навсегда заткнуть рот Шогенукову, ну а Канболет — и подавно. Вот если бы побеседовать и с каном и с аталыком где-то здесь и, разумеется, без свидетелей, потребовать затем помощи и… И получить опять-таки кинжал в глотку? А чем, кстати, ему грозит этот высокий дурацкий мехкем? Неужто смертной казнью? Да быть этого не может. Не должно. Нет, нет! Когда казнили в Кабарде? Князей особенно? Убить в стычке из мести или ограбления ради — дело другое. Лучше пока подождать, как дальше будут развиваться события. А останется Алигоко жив, он еще заставит поплясать большего князя, он еще найдет способ сковать себе меч из этой маленькой тайны!
— Все равно нет на мне крови, и панцирь, который отмечен арабской надписью, принадлежит Шогенуковым! — преступный князь решил упорствовать, считая, что наглость, как и в драке, иногда приносит победу. Да и неплохо, если спор перенесется на панцирь.
Так и случилось.
Ахлов снова расправил усы и, хитро подмигнув присутствующим, задал коварный, как он думал, вопрос:
— Не хочешь ли ты сказать, пши Алигоко, что эта арабская надпись, которую мы не можем прочесть, утверждает право твоего владения известным румским доспехом?
Шогенуков только собрался ответить, как вперед выскочил, по-женски подбирая полы халата, крымский кадий.
— Мы! Мы можем прочесть! — заверещал он высоким муэдзиновским голосом. — Иди сюда, любезный мой помощник, — призвал он грамотея. — Подойди поближе. Мы с этим ученым человеком обещали Кургоко-паше прочесть священное изречение. Этот человек настолько учен, что мог бы получить должность теф-теря-эмини [187] при луноподобном крымском владыке. А ну, читай.
187
тюрк. — начальник или главный секретарь ханской канцелярии