Страшен путь на Ошхамахо

Эльберд М.

— Хмельной мед! — радостно взревел Шот. — Чтоб мой нос мыши отгрызли, если это не хмельной мед!

— Да, он самый, — подтвердил Нартшу. — Высокогорный, пастбищный. Мы его с княжеского пира… одолжили.

Это был крепкий пьянящий мед из цветов рододендрона и азалии.

* * *

Сведения о Шогенукове князь Кургоко получил самым неожиданным образом. К нему привели трясущегося от ужаса пленного кадия и писаря-грамотея с ожогами

на лице.

Когда кадий узнал, что ему как особе духовного звания бояться нечего (даже обещают отпустить с миром), он осмелел, хлебнул меда и стал выступать с благочестивыми увещеваниями:

— Воистину преуспевают лишь боящиеся аллаха! — изрек он.

Боялся ли аллаха Каплан-Гирей, спросили у него.

Старик находчиво ответил, что еще не пришел день, когда «небо поколеблется, а горы начнут двигаться», и крымцы еще вернутся, ибо «кровь пролитая вопиет о крови», и возмездие неизбежно. И еще он напомнил изречение из Корана: «…дурной человек будет кусать тыл руки своей и скажет: «О, если бы аллаху было угодно, чтобы я последовал по пути вместе с пророком!»

У него спросили, чем же виноват этот дурной человек, если аллаху не было угодно направить его по истинному пути?

Тут кадий немного смутился, но все-таки вспомнил подходящий аят:

— В четвертой суре сказано: «Все хорошее, что случается с тобой, исходит от аллаха. Все же злое — от самого тебя».

Джабаги приник к уху Кубати, что-то спросил у него. Канболет услышал, как юноша отрывисто прошептал: «Это в девяносто первой».

Казаноков обратился к священнику:

— А как же быть с девяносто первой сурой, где сказано:

«Клянусь… душой и тем, кто образовал ее, и тем, кто вдохнул в нее злобу и благочестие…» Сказано ясно: и злобу вдохнул, и благочестие!

Кадий с пьяной укоризной погрозил пальцем:

— А я слышал о тебе. Ты — Казаноков, известный безбожник и друг урусов. Нет, не с урусами черкесам надо дружить, а с нами, с Крымом и Блистательной Портой, подлинными оплотами правоверных! Вот как дружит с нами ваш Алигоко-паша. Хотя он, если разобраться, вдвойне предатель. То преподносит луноподобному священный панцирь, то коварно выкрадывает его снова…

Вся свита Хатажукова изумленно ахнула и заволновалась.

— Где же сейчас Алигоко? — с ледяным спокойствием спросил князь.

— Ускакал. С ним еще тот, похожий на одичавшего буйвола…

— Куда ускакал?

— Не знаю. Только не с ханскими людьми. Теперь это для него опасный путь.

— Вы прочли надпись на панцире?

— Нет. — Кадий поискал глазами своего грамотея. — Вот этот… Дайте еще меда… Вот этот сын греха и внук навозного осла, — старик уже начал заговариваться, — курева наанашился и… У вас есть плети? Дайте ему плетей! Сам Каплан-Гирей соизволил повелеть…

— Нет! — отрезал Кургоко. — Кабардинцы могут убивать, но никогда не применяли пыток. Истязать людей мы не умеем.

— Почему? — удивленно икнул кадий.

— Не каждому это дано понять, — сказал Джабаги.

— Ты, уважаемый, и твой абыз побудете нашими гостями, пока мы не найдем Алигоко, — решил Хатажуков. — Хорошо?

— Хорошо! — согласился кадий. — Мед еще есть? Мед еще был. И еще долго пили, произнося

хохи в честь присутствующих и поминая заклятым словом хана Каплан-Гирея: «Ему без урожая быть, с виду безобразным, чтоб у него под саклей лягушки водились; да высохнет он, как лошадиная шкура, да вытекут у него глаза, как у слепой лошади; летом ему без молока быть, а зимой без шубы; нам же счастливыми быть, чтоб даже собаки наши сеном кормились, а хану — несчастливым, чтоб даже его невестки в его доме добро разворовывали!»

— Так чья же голова хорошо работает? — спросил Хатажуков у Джабаги. — Ты обещал сказать, кто придумал это ночное нападение с вязанками сена горящего.

— Теперь скажу. Теперь нашим благородным пши поздно будет возмущаться тем, что, дескать, желторотый юнец их учит, — с тихим смешком произнес Джабаги. — Твой сын это придумал. Кубати.

Слово созерцателя

Безотрадным было зрелище ханского бегства. Понуро тащились измученные лошади, оставляя подковы в липкой грязи раскисших дорог. Голодные и обозленные всадники постоянно должны были остерегаться черкесских пуль и стрел, неожиданно вылетавших из кустарниковых чащ, отставшие неминуемо подвергались нападению небольших отрядов, скачущих по следам тех, кто шел по шерсть, а возвращался стриженым. Были убийственными и холодные ночлеги в малодоступных болотисто-лесистых местах. Охали больные, стонали раненые. Если кто-то не мог продолжать путь, его просто бросали на дороге, и бедняге оставалось лишь уповать на аллаха, который не был намерен расточать свою милость до бесконечности.

За рекой Кумой у крымчаков начался повальный падеж лошадей, а среди войска вспыхнула эпидемия. Лихорадка и кровавый понос собрали такую обильную жатву, о какой трудно было мечтать защитникам адыгской земли.

Основательно потрепали татар вместе с полком турецких янычар и в следующем году, на Кубани.

Великого неудачника Каплан-Гирея лишили престола.

Новое вторжение ожидалось и в 1709 году. В это время турецкийсултан Ахмед намеревался нарушить мирный договор с Россией и двинуться вместе с крымским ханом на Украину, где уже находился со своей армией союзник Порты Карл XII. Случай, казалось, был очень удобный, но…

В мае Петр Первый привел в Азов флотилию из 241 новейшего военного судна. Демонстрация столь могучего флота произвела на Турцию должное впечатление, и шведскому королю было предоставлено самому расхлебывать им же заваренную полтавскую кашу.

Накануне битвы Карл обратился к своим офицерам с такими словами:

— Он (т. е. Петр) приготовил нам много кушанья. Идите же завтра туда, куда ведет вас слава.

«Кушанье» оказалось чрезвычайно неудобоваримым…