Страшен путь на Ошхамахо

Эльберд М.

— Так получи же, скотина! И-и-эх!

— Возвращаю тебе! На! На!!

Осман уже выдохся, пот заливал его глаза. Где-то он чуть-чуть опоздал — и сабля Кубати пришла в соприкосновение с его низким лбом. Еще дважды татарин слепо махнул ятаганом и зарылся лицом в гриву лошади. Кубати хотел рубануть еще, но увидел, что это лишнее: Осман тяжелым мешком плюхнулся на землю, а его лошадь рванулась в сторону от полыхавшей высоким пламенем мажары.

Кубати поскакал через темную полосу склона вверх, туда, где горела целая вереница повозок, составленных вместе наподобие ограды. Земля под копытами вороного почти сплошь была усеяна телами мертвых и раненых людей. «Где же Канболет? — думал он. — И Куанча не видно…»

А Куанч лежал в это время, придавленный своим убитым конем. Только что он летел

вперед, напролом, упоенный азартом битвы, ощущая в себе могучую бесконечную силу и не ведая, что такое страх, но как назло две шальные стрелы прилетели откуда-то из темноты: одна глубоко вонзилась в шею коня, а наконечник другой вспорол кожу на голове Куанча. И он лежал теперь в полубреду-полусознании, и не было у него сил подняться…

Канболет бился у вереницы горящих повозок. Здесь татарам отступать было некуда и они дрались, как затравленные волки, прижатые к огненной стене плотными рядами пеших и верховых кабардинских воинов.

Удары Тузарова — молниеносные, но расчетливые — были страшны и почти все достигали цели. После него в гуще врагов оставался проход, словно он прорубался сквозь заросли терновника. Вслед за Канболетом продвигался Джабаги, стремившийся занять место бок о бок с другом. Тузаров краешком глаза замечал это и не давал увлекшемуся Джабаги совать в пекло его драгоценную голову.

«Хоть бы он получил, что ли, небольшую царапину, — с беспокойством подумал Канболет, — тогда я приказал бы своим людям силой оттащить Казанокова в безопасное место».

Справа слышались возбужденно-радостные петушиные крики Карабин-

Кары:

— Бей! У-о, адыги, бей!!. — и даже запел от избытка чувств:

— О-о-ри-ра, уо-ри-ра-а-а!

Старый боевой петух вдруг обмяк и склонился к шее коня. Тотчас пара всадников пристроилась с боков и повлекла своего предводителя в сторону леса. Кара еще вскинул на прощание голову и, больше интересуясь ходом битвы, нежели глубокой колотой раной в бедре, весело завопил:

— Так их, дети! Бей! Смотри, как тузаровский малыш усердно трудится! Учись у него!

Слева от Канболета успешно действовал Тутук. Легкий и проворный, он вертелся среди татар, как балкарский хайнух [178] на льду. За клинком его сабли невозможно было уследить, лишь мелькали алые отблески пламени, отражавшегося в гладкой стали. Пехотинцем он оказался ничуть не худшим (лошадь его погибла), чем всадником.

Хатажуков, еще нынешним вечером мечтавший о чуде, которое могло бы спасти Кабарду, сейчас хотел гораздо большего — полного уничтожения крымского войска. «Проникнуть бы туда, за этот огненный палисад, оградивший шатры ханских приближенных и самого хана! Там Алигот-паша, там Алигоко Вшиголовый! Похоже, что лагерь в лагере удерживали не более двух тысяч человек. Оттуда летят еще стрелы, но никаких вылазок нет. Пожалуй, и быть не может», — решил Кургоко. Он знал, что татары обложены с трех сторон. Четвертая — глубокая пропасть. Он знал, что справа, где начинается спуск к малкинскому броду, путь перекрыт конниками Абашева, Акартова и Балкарукова; на левом фланге пытается ворваться в малый лагерь одноглазый Нартшу со своими абреками и толпами карахалков [179] . В центре — самые лучшие силы. Вот и сын его тоже — Кургоко увидел Кубати в полусотне шагов от себя и невольно им залюбовался, не испытывая за него ни тени беспокойства. «Такие витязи в молодости не гибнут. Они проходят многолетний путь ратной славы», — подумал Хатажуков.

178

волчок из коровьего рога

179

простой крестьянин

— Эге-ей! Растаскивайте повозки! — прогремел вдруг над полем боя оглушительный рокочущий рев, перекрывший весь гул сражения: и тысячеголосые победные кличи атакующих, и отчаянные жалобы избиваемых крымцев, и ржанье лошадей.

— Ха! Тузаров, конечно! — пробормотал вслух Кургоко. — Вовремя он вставил свое словечко…

Возле одной из догорающих мажар

появился громила Шот и разнес ее в щепки несколькими ударами своей дубины. Точно так же он поступил с соседней повозкой:

— Вот вам дорога в Крым! Вот вам ханжал! [180] Кабардинцы хлынули в образовавшуюся брешь, подобно водному потоку через пролом в запруде. Первыми были Канболет, Кубати, Тутук, Джабаги и Шот. Не отстал от них и Хатажуков, но здесь он понял, что стремиться дальше — глупо и опасно. Впереди темь такая, словно у тебя повязка на глазах. А возле ушей гудят, как потревоженные шмели, татарские стрелы.

180

каб. — ханская смерть. Так впоследствии стала называться гора, на которой произошло побоище. Потом слово стало звучать привычно для русского произношения — кинжал

Кургоко пробился к Тузарову и велел ему крикнуть, чтобы все отошли за линию повозок и ждали рассвета.

* * *

Накануне вечером, когда Каплан-Гирей, посасывая костяной мундштук наргиле, грелся у себя в шатре среди жаровен с горящими углями, он и мысли не допускал, что возможно нападение кабардинцев. Приказал, однако, на всякий случай огородить свой личный стан вместе с отборной трехтысячной конницей сплошной цепью громоздких мажар. (Позже хан возблагодарил аллаха за то, что владыка небесный надоумил его поступить столь предусмотрительно.)

Вечером он крепко заснул, правда, вздыхал тревожно во сне и слегка постанывал. Ханские телохранители тоже начали клевать носами, поддавшись расслабляющему воздействию наступившей тишины и ночного непроглядного мрака.

От жуткого ослиного рева хан проснулся не сразу.

Пытался еще голову прикрыть подушкой. Изволив же услыхать дикое ржание лошадей, топот множества копыт и гортанные вопли целого войска, охваченного животным ужасом, Каплан-Гирей подскочил на своем ложе и свесил босые ноги с тахты. В шатер вполз на четвереньках Баттал-паша:

О, луноподобный! Нельзя терять времени!..

— Знаю! Еще днем об этом говорили, — съехидничал хан.

— Лучше, ежели наш властелин будет наблюдать за ходом битвы с того берега! — плачущим голосом воскликнул паша.

— Да, конечно, оттуда будет гораздо виднее, — кротко заметил Каплан и, выкатив глаза, прошипел:

— Сгною в яме, ишачье отродье!

Скоро монарх сидел верхом на хорошем рослом коне гнедой масти и, окруженный своей верной гвардией, медленно протискивался к реке сквозь паническую сумятицу этого «вечера потрясений». Турецкие сапожки, украшенные узорчатым золотым орнаментом, он так и не обул. Босиком ехал. Хан и вылез-то из шатра с трудом, так как походное его жилище под натиском мечущихся лошадей повалилось набок.

С краю, у самого обрыва, нукеры Баттала-паши растащили в стороны несколько повозок (они еще не горели) и устремились дальше, рубя клычами направо и налево взбесившуюся толпу своих соотечественников. Наконец добрались до спуска, едва успев выскользнуть из-под клыков капкана.

Каплан-Гирей вспомнил вдруг об оставленном панцире, хотел даже послать за ним, но промолчал: чудесная броня была сейчас так же недостижима, как и луна, с которой сравнивали крымских владык.

В это время обладателем панциря снова стал Алигоко Вшиголовый. В невообразимом хаосе, творившемся на краю плато, он сумел сохранить трезвую расчетливость поведения, действовал быстро и решительно, как хорек в курятнике. Под покосившимся пологом ханского шатра (опорный столб хоть и сильно накренился, но еще не упал) князь нащупал панцирь и теперь пытался запихнуть его в хурджин. Сослепу наступил на чье-то лежащее ничком тело, которое старчески пискнуло и запричитало аятами из Корана: «Бисмилляхи, рагмани, рагим…» В тот же миг край шатра загорелся — вероятно, из жаровни просыпались угли, — и Шогенуков узнал крымского кадия, а тот, выскакивая вместе с князем наружу, узнал Шогенукова. «Сунуть бы ему кинжал между ребер», — подумал князь, но резвый старик уже растворился в темноте.