Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
Зариф ждал тут же, еле сдерживая под уздцы двух беснующихся коней.
Хвост многосотенного ханского сопровождения еще не был защемлен ринувшимися в атаку кабардинскими всадниками. Алигоко с Зарифом успели попасть в общий поток, но двигаться им пришлось по опасному краю пропасти, куда то и дело свергались то пешие, то конные, потесненные сбоку.
Уже возле самого выхода за этот поначалу спасительный, а теперь уже становящийся губительным тележный «рожон» кто-то схватил Алигоко за левую ногу, свирепо визжа удивительно знакомым голосом. Князю нетрудно было догадаться, что это Алигот-паша,
— Спасайся сам, пучеглазый! — крикнул Шогенуков и стукнул его по макушке круглым татарским калканом.
Алигот пошатнулся, выпустив княжескую ногу, и, не удержавшись на кромке утеса, сорвался вниз.
Алигоко и Зариф чуть ли не последними просочились на еще не занятое кабардинцами пространство, спустились к броду и поскакали берегом вниз по течению. Теперь им с татарами было не по пути, теперь ничего хорошего ожидать от хана не приходилось.
С рассветом ожесточенная битва возобновилась, но продолжалась недолго. На горе оставалось татар не более тысячи и они не могли оказать решительного сопротивления. Кургоко выяснил: с ханом ушли около двух тысяч конников — и это все, что уцелело от огромного войска. Пленных и раненых было очень мало. Потери кабардинцев сравнительно невелики, всего лишь тысячи полторы.
Кургоко намеревался преследовать хана и добить его окончательно, но другие князья не выразили явного желания уходить от оставшегося на плоскогорье богатства: здесь было столько оружия и уцелевших лошадей! Возбужденные уорки рыскали по полю, а над полем кружились тучи воронья.
Шогенукова нигде не обнаружили. Зато Алигота-пашу князь-правитель увидел застрявшим в развилке корявого дерева, выросшего на одном из карнизов каменистой кручи. Это дерево росло всего в паре саженей от края обрыва, но паша был мертв: ясно, что сердце его просто лопнуло от страха. Кургоко разочарованно поморщился, а встретившись с вопрошающим взглядом Джабаги, только махнул рукой. Неподалеку от них заглядывал в пропасть Шот.
— А еще говорят: «Стемнеет — мусор не выбрасывай». Плохая, мол, примета. Мы поступили наоборот — и нам же удача! Где теперь грозный хан?
— Так ведь гость поел — и на дверь поглядывает! — ответил другу Тутук. — А мы хорошо угостили хана.
От того места, где был шатер Каплан-Гирея, брел усталой походкой Ханаф.
В одной руке он держал веревку, привязанную к шее своего чудом уцелевшего ослика, в другой — чудесные ханские сапожки.
— Сто лет тебе жизни, Кургоко-пши! — сказал Ханаф. — И всю жизнь таких вот побед. А это ханская обувка. Тебе несу…
— Возьми себе, — улыбнулся Кургоко, — И пусть твои внуки своему деду славу поют. Осел живой? Ну и дела!
— Ага! — кивнул головой Ханаф. — Геройский осел. Вот я думаю, надо бы моего серенького в сословие уорков перевести. Он заслужил.
Джабаги и Кургоко рассмеялись.
— Серенького — не знаю, — сказал князь, — а тебя, Ханаф, переведем. Как ты считаешь, Джабаги?
— Он заслужил, — серьезно ответил Казаноков.
* * *
Кубати и Канболет нашли Куанча, извлекли из-под убитой лошади. Парень пришел в себя
— Хорошо… Ладно… — шевелил бледными губами.
* * *
Спустившись с плато, кургоковское окружение пировало на лесной поляне. По справедливой на этот раз прихоти судьбы княжеская прислуга наткнулась на отару овец, принадлежащую, как выяснилось, самому Шогенукову. Баранины хватило на все ополчение.
В сторонке от знати устроились тесным, кружком вокруг своего огня хатажуковские земляки. По соседству от них — Нартшу и его лихие наездники,
— Жаль, с нами нет больше старика Сунчадея, — вздохнул Шот. — Потешилась бы сегодня душа его белая… Вот и жареной барашки тут вдоволь…
— Зато твоя душа натешится вдоволь, — заметил Тутук. — Она ведь у тебя в желудке помещается.
— Вот язва! Я не виноват, что у нас нечем, кроме воды, запивать эту жратву!
— Шот потянул воздух расширенными ноздрями:
— Ветерок со стороны княжеского «стойбища». Там пьют не воду!
— Ну что же, малыш! — пожал плечами Тутук. — Кому сливки, а кому и кун-дапсо! [181]
— Клянусь вот этой бараньей лопаткой, я догадываюсь, что они пьют! Это…
181
каб. — молочная сыворотка
— Да что там догадываться! Ты погадай лучше…
— Можно. — Шот отломил от чисто обглоданной лопатки, от ее широкой части кусочек кости. — Вот и для поводьев зацепка — на счастье. Помните, как лошадь однажды понесла всадника и сбросила его? Дело было зимой, на обледенелой дороге, в которую вмерзла ребром такая же лопатка. Кусочек кости был у нее выщерблен и за этот крючок поводья и зацепились, лошадь не убежала. С тех пор знающие люди гадают только по выщербленной лопатке!
— Да мы знаем…
— Не перебивай. Теперь гадать начинаю — Шот поднял полупрозрачную кость к глазам и стал вглядываться в нее на просвет. В это время солнце, предвещавшее хорошую погоду, уже поднялось над кромкой, леса. — Вижу я, осень будет не слишком дождливой, а зима холодной и снежной. Наш скот благополучно дотянет до весны, но поработать нам придется много и тяжело. Татары явятся в Кабарду не так скоро, зато собственные уорки будут грабить усердно и чужими руками крапиву рвать…
Тутук насмешливо фыркнул:
— Видали, какой провидец! Нартшу, который случайно услышал слова Що-та, подошел поближе и сказал:
— Ты хорошо гадаешь, удалец-шао, но мой единственный глаз заметил то, что укрылось от твоих двух. Дай-ка сюда. — Он взял кость, посмотрел сквозь нее на солнце и коротко объявил:
— Сейчас мы будем пить то, что пьют пши, — бросил лопатку, вернулся к своим молодцам, стал с ними о чем-то шушукаться.
Двое парней проворно вскочили с лежащих на земле седел и бесшумно канули в заросли кустарника. Скоро они вернулись с пузатым коашином величиной с бычью ляжку. Из горловины вылетел пхамыф, и дивный запах распространился на двадцать шагов в окружности.