Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
– Вот пускай он сам и думает. Все равно голова у него и так чешется. Коростой она покрыта. Чешется снаружи – пусть почешется изнутри.
– Вшиголовый! Гы-гы-ы! – злорадно расхохотался Алигот, впервые произнося вслух известное ему прозвище. – Пускай думает. Ты правильно говоришь. Пускай у него изнутри, гы-гы, почешется.
Солнце поднялось высоко и его лучи уже достигли дна узкого, но неглубокого ущелья Бедыка. Голодный паша стал терять терпение.
– Застряли там. Как два репья в ослиной шкуре. Панцирь все равно больше не появится. Раз не появился до сих пор, то нечего и ждать. Сидим тут…
Но вот всколыхнулись кусты на краю обрыва, и показался Шогенуков.
– О, сиятельн… – начал было Алигоко, но паша не дал ему говорить.
– Молчи. Ни слова. Сам вижу: панциря нет. И не будет. Припасов тоже у нас нет. Слава аллаху, лошадей нам еще оставили. Добряк Джабой!
– Ка-ак?! – завопил Шогенуков. – И этот сбежал? Ну я ему, жирному кабану, я ему… уж я ему клыки пообломаю! На пузе будет передо мной без штанов ползать! Всенародно!
– Уймись! – оборвал его паша. – Забылся! Все ты виноват! Ты один! Ну, об этом потом. Собирайтесь и едем без промедления. Хотя что собирать? По твоей милости, благородный и хитроумный пши, мы теперь и кусочка мяса не имеем. Подумай, что будем кушать в пути! Молчи! – он не дал князю вставить и словечко. – До полудня я еще могу потерпеть, а дальше…
К полудню перебрались вброд через Баксан там, где река растекалась по своей пойме (широкой в этом месте) несколькими мелководными рукавами. На том берегу, голом, безлесом, паслась отара овец. Шогенуков и Зариф даже спрашивать не стали, чей скот. Отбили десятка полтора голов и погнали вверх, к перевалу. Старик-чабан не осмелился возражать, а его лохматая собака, не такая сговорчивая, получила пистолетную пулю от князя.
По извилистой тропе, ползущей поперек то одного склона, то другого, ехали еще долго. Наконец остановились у одного веселого родничка, и Зариф наскоро зарезал и освежевал барана, разжег костер из той вязанки хвороста, что предусмотрительно везли с собой, и мгновенно изжарил легкие, печень и почки. Львиная доля досталась, естественно, сераскиру – совсем пропадал сиятельный от голода. Неплохо подкрепились и Зариф с Алигоко. Пленнику тоже немного досталось.
К вечеру достигли перевала. Здесь начиналась лесистая часть водораздела между Баксаном и Тызылом. Всадники спустились пониже и, свернув от набитой тропы в сторону, углубились в лесную чащу. Там и устроили стоянку. Теперь уже всерьез опасались нежелательной встречи – ведь вполне возможно, что небольшие дозорные отряды Кургоко Хатажукова рыщут сейчас по верхним (северным) пределам Большой Кабарды. Путешествие через недружелюбные адыгские земли тоже не сулит ничего хорошего. До безопасного правобережья Псыжа – того места, где река эта становится уже полноводной и течет с восхода на закат, надо было одолен, еще три или четыре дневных перехода.
* * *
Кубати проснулся, когда небо стало едва светлеть, а звезды уже потускнели и не мигали больше острыми своими лучиками. Кто-то, развязывая руки Кубати, прерывисто и хрипло дышал ему прямо в лицо.
– Тс-с-с! Лежи тихо. прошептал еле слышный шепот. – Это я, Куанч.
– Хорошо, ладно, – чуть дыша и боясь рассмеяться, ответил Кубати. – А Канболет где?
– Молчи. Потом. А что, что у тебя на ноге?
Вдруг громко шикнула цепь. Зариф, лежавший рядом, вскочил, как конь, обожженный ударом хлыста: опытный хищник всегда просыпается мгновенно и с ясной головой. Правда, не всегда с глупейшими вопросами в голове, как это было в случае с Зарифом.
– Эй! Ты зачем так делаешь? Кто тебя просил?! – ревел громила-уорк, сгребая в охапку и подминая под себя худенького Куанча.
Куанч издал вопль отчаяния и боли, но все же изловчился вытащить пистолет из-за пояса Зарифа и нажать на спуск. Повернуть руку, как надо, он не смог и пуля ушла в землю. От криков и грохота выстрела повскакивали насмерть перепуганные сераскир и князь. Они еще раздумывали, стоит ли броситься на помощь Зарифу или это им дороже обойдется, но тот успел обойтись собственными медвежьими силами. Видя, что Кубати сейчас подкатится к нему и лягнет ногой в колодке, а руки – страшные его руки – вот-вот освободятся от ремней, Зариф оглушил неожиданного гостя ударом кулака по голове и, не мешкая, навалился на Кубати. Довольно урча от сладостного упоения дракой, он в два счета скрутил парню руки, а заодно и ноги. После, уже не торопясь, он спеленал и бесчувственного Ку-анча.
– У такого волкодава, как Зариф, – уорк гордо стукнул себя кулаком в грудь, – ни один ягненок не пропадет! Клянусь вот этим желе…
– Прикуси язык, волкодав, – зашипел Алигот-паша. – Сколько ты шуму наделал! Только и умеешь бахвалиться. Забыл, как у такого пса, как ты, не ягненок, а сераскир Алигот-паша все равно что пропал! Еще и пасть раскрывает, шайтаном ушибленный! Меня и убить могли у тебя на глазах. Уж ты бы нисколько не помешал, помет ослиный! – паша разошелся не на шутку. – После ты еще мне ответишь и за потерянные камни, и за унижение, и за все беспокойства…
Надо все-таки отдать должное Алиготу-паше. Важный сановник испытал столько тревог, был на волоске от гибели, потерял великолепные драгоценности, однако проявил после этого гораздо больше кротости и терпения, чем это можно было ожидать от знатного крымского мурзы, попавшего в такие передряги. Он даже плетью никого не ударил, он не трогал Зарифа, пока тот не вызвал его раздражения глупыми своими высказываниями. Он не только не убил на месте, но и не стал истязать Кубати, что вообще следует поставить ему в огромную заслугу! Объяснять все это одними лишь его страхами и неуверенностью было бы, конечно, недостаточно. Бедняга Зариф, естественно, не понимал таких тонкостей. Он тоже не мог бесконечно сносить грубости – благородный как-никак! – и в неповоротливой его душе начинало прорастать семя недовольства и обиды. А тут еще и князь злобно выплюнул сквозь зубы:
– Скройся с глаз, гадюка!
Зариф скрылся с глаз, но про себя мстительно подумал: «Смотри, как бы тебя эта гадюка не ужалила когда-нибудь!»
Алигот-паша и пши Алигоко не успели еще обменяться и двумя словами, как услышали со стороны тропы топот множества конских копыт, а в чаще подлеска – и справа, и слева, и спереди – осторожный шорох раздвигаемых ветвей. Вот где она, погибель! Вот чего добился волкодав Зариф своим проклятым шумом!
– Эй! Тут их всего трое или четверо! – крикнул кто-то невидимый в нескольких шагах от них… Крикнул… по-татарски, с чисто крымским выговором.
– Пусть сами выходят! – ответил со стороны тропы чей-то начальственный голос.
– Эй! – прозвучал прежний голос. – Лучше сами выходите, а то…
– А кто вы такие? – громко спросил Алигот-паша, пытаясь за строгостью тона скрыть боязнь обмануться в радостном предчувствии.
– Ханские джигиты. И нас тут очень… – голос предводителя осекся. – О, аллах, правду ли говорят мои уши? Если правду, то мои недостойные глаза будут иметь счастье узреть сиятельного Алигота-пашу?
– Ты не ошибся, воин! – возликовал сераскир. – Давай скорей сюда своих олухов – тут у нас еще лежат связанные пленники!