Страшен путь на Ошхамахо
Шрифт:
После утренней трапезы долго ждали, с волнением посматривая на вершину скалы: панцирь не появлялся. Ближе к полудню Зариф вскарабкался наверх, обыскал там кустарник, обшарил все камни и не нашел ничего. Спустился вниз, развел руками. Тогда начали спешно и суетливо собираться в дальнейший путь. Сразу тревожно стало на душе у беглецов. У них появилась невольная потребность постоянно озираться по сторонам, опасливо вслушиваться во всякие – подозрительные будто – звуки.
А мир, каким он сейчас выглядел, совсем, казалось, даже не был способен таить в себе что-либо угрожающее. В это доброе летнее утро мир словно народился
Так воспринимал сегодняшний мир Кубати, которому вообще-то следовало бы побольше думать о превратностях судьбы, помнить о колодке на ноге и цепи на запястье, а не поддаваться очарованию красоты земной. Сейчас он реже размышлял о Канболете, чаще в его мыслях и сердце появлялась Сана. Не слишком сильно занимала его и загадка, связанная с появлением панциря. Он решил ее еще вчера и теперь был спокоен. Ясно, что Канболета пока нет поблизости. Ведь он легко бы справился и один с этой жалкой шайкой, где некоторую опасность представляет лишь туповатый Зариф. Поблизости от панциря кто-то другой, тянет время, выжидает…
Когда все собрались в дорогу и взгромоздили Кубати на коня, снова, как и в прошлый раз, с вершины скалы донесся мелодичный звон…
Крик вырвался сразу из нескольких глоток – изумленные восклицания, проклятия, татарские ругательства, воззвания к аллаху. Один Кубати помалкивал. В его глазах – спокойная понимающая улыбка. Не без некоторого страха перехватил полунасмешливый взгляд этих глаз Шогенуков. Алигот-паша тоже посмотрел на пленного юношу, промычал что-то требовательно-вопросительное и вдруг умолк, будто ему внезапно приоткрылась завеса над некой жуткой тайной.
Джабоя нигде не было видно – забился, наверное, в чащу кустарника и лежит там ни жив ни мертв. А Зариф уже карабкался вверх по склону. Теперь он благоразумно держался у самого края глинистой осыпи, где камнепад, подобный вчерашнему, вряд ли мог его задеть. Как завороженный смотрел он на такой сейчас близкий панцирь: бора маиса ослепительно сверкала в солнечных лучах. Еще две-три сажени и… сверху обрушилась небольшая лавина камней, но прогрохотала мимо. Зариф с новой силой ринулся – уже на четвереньках – к верхнему уступу обрывистого склона. Сейчас он напоминал злющего пса, который с неутомимым упорством вновь и вновь бросается на дубинку, бьющую его по морде. Оставалось сделать еще один, последний рывок, но тут из кустов сверху вылетел небольшой булыжник и глухо стукнулся о голову Зарифа. Неустрашимый уорк опрокинулся навзничь и сначала медленно, а потом все быстрее поехал вниз по склону. Вот он раз-другой перевернулся со спины на живот и оказался на берегу речки ногами на суше, а головой в воде. Его шапка быстро поплыла вниз по течению. Зариф очнулся достаточно
– Вот этим железом клянусь, – он потряс саблей, которую с самого начала сжимал в руке, – клянусь этим железом, ты от меня не уйдешь! – и побежал ловить свою шапку.
Панцирь медленно наклонился назад и будто бы упал с камня, на котором стоял. Снова исчез.
На берегу Бедыка воцарилось всеобщее отупелое молчание его нарушил вырвавшийся из зарослей колючей облепихи Келеметов.
– Уходить надо! – закричал он заячьим голосом. – Что шурпы мне век не нюхать, скорей надо отсюда… скорей, чего ждем?
Молодой чабан, сидевший на корточках и прятавшийся за одним из привязанных к дереву баранов, громко всхлипывал, трясясь всем телом.
– Ал-лах ак… ак… ба… бар! – заикаясь, пробормотал Алигот-паша.
Шогенуков, о чем-то напряженно, закусив губу, думавший, обернулся к
Джабою и крикнул:
– Умолкни, ты, выпавший из-под хвоста свиньи! Джабой продолжал о чем-то верещать, подпрыгивая на месте и хлопая себя по ляжкам.
Алигот-паша выхватил тяжелый пистоль и выстрелил поверх головы Джабоя. Тот в ужасе заткнул уши, захлопнул рот и сел на землю.
Шакальи глазки Алигоко сверкнули неожиданной решимостью – наваждение, навеянное панцирем, оказалось сильнее страха.
– Надо залезть наверх и там ждать, – сказал он тихо, сквозь зубы, сераскиру. – И даже переночевать…
Алигот одобрительно кивнул головой:
– Хоп! Ты правильно говоришь. Вот и полезешь сам. Вместе с этим дураком, – он показал пальцем на Зарифа.
– И полезу! Только ты, сиятельный, тоже последи за пленником. На этого, как ты остроумно заметил, бараньего таубия надежды мало. Здесь только мы с тобой мужчины.
– Опять правильно говоришь, – согласился паша. – Я послежу.
С лошадей сняли поклажу, снова развели огонь и набрали в котел воды. Нового барашка резать не стали – еще от вчерашнего осталась добрая половина туши. После отдыха и обильной еды Зариф почувствовал себя готовым к новому подвигу.
Бледный, но внешне спокойный Шогенуков переехал на закорках у Зарифа речку и начал первым подниматься в гору. Уорк еще вернулся за парой бурок и теперь, фыркая и отдуваясь, как лошадь, догонял своего господина.
Они без всяких происшествий одолели крутой подъем, медленно, с опаской вылезли на гребень и долго вглядывались в чащу кустарника. Потом обернулись, посмотрели вниз. Вшиголовый махнул рукой сераскиру и, мягко ступая, пошел вглубь подлеска.
Алигот-паша, Джабой, чабан и Кубати провожали князя с уорком взглядами, пока охотники за таинственным панцирем не скрылись из виду.
Алигот шумно вздохнул, посмотрел задумчиво на Джабоя – так смотрит объевшийся кот на полузадушенную мышь: съесть ее сейчас или немного погодя?..
Келеметов съежился.
– Свяжи этому парню руки и давай его эта… сюда, ко мне поближе вместе с его драным войлоком.
Таубий с готовностью исполнил приказание.
– Буду эта… говорить с тобой, – снисходительно заявил Алигот-паша юноше.
– О, аллах! Дай превратиться мне в одно сплошное внимательное ухо! – благостным тоном произнес Кубати.
– Постой! – раздраженно махнул пухлой рукой Алигот. – Мне не только твое ухо… Эта… язык тоже надо. Чтоб отвечал, когда спрошу.