Страшные сказки для дочерей кимерийца
Шрифт:
— Он совершенно седой! Он даже меча не носит! Да что там меч — он и сам себя по лестнице поднять не может! Ему выделили четырех носильщиков — и это внутри дворца! Может, он и не выглядит стариком, но это просто оболочка, а ведет он себя как самый настоящий старик! Капризничал всю дорогу, едем не так, еда плохая, а вчера вечером так и вообще играл с дочками в куколки, представляешь?!
Закарис в глубокой задумчивости смотрел на дремлющего за столом человека. Смотрел, почти не мигая. Складка между его бровями стала глубже — Айзи, конечно, молод и горяч, но доводы его убедительны. Лицо закутанного в черный бархат человека было мало
— А ведь это, пожалуй, все меняет. Пожилые люди — они как дети. Их даже не надо убивать… только следует поторопиться, пока нас не опередил этот хитрозадый шушанский молокосос…
Закарис поискал глазами юного соперника и конкурента из второй — теперь уже навсегда второй! — столицы Шема. Нашел — в неприятной близости от неподвижно застывшего старика. Их разделяло всего три человека. Оставалось надеяться, что три сидящих рядом человека на королевском пиру — это всё-таки достаточная преграда, и Селиг не окажется настолько наглым, чтобы попытаться в первый же вечер охмурить беспомощного и впавшего в детство короля Аквилонии…
***
— Посмотри на него, — сказал Селиг, молодой король Шушана, второй — пока еще второй, но это ненадолго! — столицы Шема своему соседу и соотечественнику Рахаму. — И это — знаменитый Конан-киммериец, великий герой-варвар, победитель всего и вся?! Эта старая развалина?! Вот уж действительно, правы древние филозофусы — так и проходит земная слава…
Он обгрыз хорошо прожаренную утиную ножку, бросил кость вертящимся под столом собакам. Засмеялся недобро.
— А я-то, дурак, планы хитроумные строил, все придумывал, как бы нам половчее перетащить его на свою сторону, пока этот жирный кабан не спохватился. А все получается так просто… Великий варвар и непревзойденный воин на деле оказался пустышкой. Он ведь приехал с дочерьми, с дочерьми, понимаешь, Рахам, что это значит?! Он уязвим! Он больше не та живая легенда и беспощадная неприступность, о которой нам всем твердили! Он постарел и стал уязвим. А если воин уязвим — он заранее проиграл, понимаешь? Нам проиграл!
— Мы его убьем? — спросил Рахам просто. Он вообще был человеком очень простым и зачастую не понимал длинных и запутанных речей своего короля. Селиг подавился выпитым вином, откашлялся, прошипел:
— Ты что болтаешь?! Совсем с ума сошел?! Мы же не самоубийцы! Ты видел его Черных Драконов? Пусть сам король и слаб, но его драконы сильны по-прежнему. Нет, мы не станем даже пытаться его убивать, особенно — здесь, это пусть дядюшка-Зак убивает всех налево и направо где ни попадя, мы же будем умнее… Мы с ним подружимся! — Он хихикнул и сделал непристойный жест. Глазки его стали маслеными. — О, ты даже не представляешь, Рахам, насколько же близко мы с ним в конце концов подружимся! Можно сказать, породнимся…
***
Конан буквально закаменел, с огромным трудом удерживая рвущуюся наружу ярость. Так его не унижали давно, а безнаказанно — так и вообще никогда! Он даже глаза закрыл, чтобы не видеть творящегося вокруг безобразия. Носильщики с паланкином и заваленная шелковыми подушками карета — это было так, мелкой неприятностью и сущим пустяком по сравнению со всем остальным.
Во-первых, всю торжественную речь Зиллаха он прослушал сидя. Когда внесенные в зал аудиенций носилки поставили на пол, Конан попытался встать из низкого и неудобного кресла и размять затекшую спину. Но смотритель королевского замка Мордохий, как-то незаметно оказавшись рядом, шепнул ему:
— Сидите-сидите, Ваше величество, вставать совершенно необязательно!
Причем таким тоном шепнул, каким сержанты обычно рявкают «Смир-р-на!» наиболее нерасторопным и тугодумным новобранцам. Конан не стал спорить и остался сидеть. И только к концу благодарственно-приветственной зиллаховской речи обнаружил с некоторым смущением, что сидел он во всем зале один — остальные стояли. Все. Даже сам Зиллах.
А в обеденном зале на деревянной скамье его поджидала подушечка.
Мягонькая такая подушечка, с пятизубой короной и вышитым золотым аквилонским львом — и когда только успели? Расторопный слуга с должным почтением ловко подсунул ее под самое королевское седалище.
Конан стерпел. Хотя зубами скрипнул так, что, казалось, на том конце стола слышно было. Но когда вместо доброго куска баранины ему подали вареные в меду фрукты с какой-то распаренной кашкой, он схватился за кубок. Вообще-то он в подобных обстоятельствах предпочел бы схватиться за меч. Но Квентий, хитрая лиса, словно заранее это паскудство предвидел и уговорил его на все время торжественных церемоний оставить оружие на попечении доверенного слуги — иначе говоря, того же Квентия. Для подчеркивания, так сказать, мирных намерений и чистоты помыслов. И во избежание всяких искушений, праздничным регламентом непредусмотренных.
Хитрый змей! Наверняка предполагал, как его короля здесь унижать будут, вот и спрятал Конановский меч заранее, надежно упаковав в собственной седельной сумке. И теперь до него не так-то легко дотянуться, до услужливо пододвинутого к самому локтю серебряного кубка дотянуться гораздо проще.
Вот за этот самый серебряный кубок Конан и схватился, потому что без изрядной дозы офирского красного или хотя бы местного розового пережить подобное издевательство был просто не в состоянии.
И тут его ожидало последнее потрясение — вместо вина в его кубок оказалось налито молоко.
Подогретое.
Сладкое.
С мёдом и даже, кажется, какими-то специями…
Вот тут-то Конан и закрыл глаза. И засопел, почти реально ощущая, что из ушей у него валит дым. У всякого терпения есть границы и пределы, за которыми следует взрыв. Сколько можно издеваться, в конце-то концов?!.
***
— Ваше величество?
В дверь с осторожностью просунулась голова Квентия. Одна только голова и, можно сказать, с преувеличенной осторожностью.
— Ну?!
Конан в это скверное утро и после не менее скверной трапезы менее всего был расположен выслушивать пусть и ценные, но вряд ли приятные речи своего начальника малой стражи — он только что нечаянно сломал у серебряной вилки драгоценную рукоятку из кости зверя-элефанта. И теперь пытался решить, не будет ли проще выкинуть к песьим демонам эту злосчастную вилку и употребить содержимое мисок при помощи рук и твердой хлебной корки. Вчера вечером он был так зол, что на пиру почти ничего так и не съел, и потому живот сегодня подводило весьма ощутимо. А наваленная в драгоценных мисках бурда хоть и выглядела премерзейше, но пахла вполне приемлемо и даже аппетитно, может, она и на вкус не такое уж…