Страшный суд
Шрифт:
Насильники хотят тушить огонь огнем, а разжигают его еще пуще.
В отеле меня встречают знакомые хрупкие девочки, обслуживающие неуловимо, предугадывая твое желание еще в зачатии. Все улыбается в них — мелкие шажки, ловкие, изящные руки, зубы, глаза, смолистый глянец волос.
Вхожу в гостиничную комнату как домой. Поворачиваю привычным жестом рукоятку вентилятора. Он раскручивается под потолком, как винт геликоптера, и обдает меня горячим ветром. Теперь я уповаю на свой опыт, а не на чужие советы.
В прошлом году у меня был целый
1. Не пить лимонад — заразно, дизентерия, холера.
2. Не пускать вентилятор — опасно, плеврит, воспаление легких.
3. Не открывать окна — комары, малярия.
4. Не купаться в жару — сердечный удар, инсульт.
5. Не ходить босиком — скорпионы, пиявки, змеи…
Как я не погибла в первую ночь, следуя этим напутствиям, не знаю. Умирая от жажды, смотрела на вспотевшие бутылки лимонада на столе, не притрагиваясь. Вся в поту в душную ночь смотрела на ванну и душ, не смея искупаться. Закрыла окно и опустила шторы, отгородившись от темноты. Не включила вентилятора. Комната превратилась в камеру пыток. Ходила по ковру, не смея снять спортивные башмаки. Героически выдержала. Наутро узнала от румынского журналиста, что все это было напрасно.
— Ну, не совсем напрасно, — добавил он, — хорошо для закалки воли!
Сейчас мне ничего не остается, как давать такие же советы вновь прибывающим, чтобы и они закаляли свою волю. Выпиваю залпом две бутылки лимонада и бросаюсь в ванну. Еще есть горячая вода в отличие от смутного времени сороковых годов, когда Грэхем Грин жаловался на холодную воду в гостиничных душах. Не успела смыть усталость и пыль ночного путешествия, опять сирены.
В прошлом году они были слабее, и я их частенько просыпала. Но сейчас они воют так пронзительно, что даже шум душа не заглушает их. В прошлом году можно было оставаться в номере, но сейчас горничная стучит в дверь, врывается и чирикает что-то угрожающее.
Натягиваю платье на мокрое тело и спускаюсь в знакомое убежище во дворе. Сейчас оно укреплено новым бетонным колпаком, на который насыпана земля, а сверху растет невинная травка. Дают тяжелую металлическую каску, настаивают, чтобы я ее надела. Надеваю, словно нахлобучиваю на голову всю тропическую жару.
В каске голова кажется пустой.
Все шумы, голоса, слова, мысли отдаются глухо, как в бочке. Мир делается непонятным, словно изолированным от тебя.
У входа в убежище вижу друзей Вьетнама, уже по-вьетнамски спокойных: видный австралийский журналист Бэрчет, в белой рубашке, седой, приветствует меня по-болгарски:
— Добре дошли! [8]
Три молодые американки, приехавшие узнать своих соотечественников еще ближе. Одна из них, студентка из Детройта, успокаивает меня:
— Это ничего. Жить с такими американцами в одной стране еще страшнее.
Французский журналист в каске. Бэрчет нас знакомит.
Вот он живой, прославленный советский журналист Иван Щедров, проведший семь лет во Вьетнаме, пересекший вдоль и поперек партизанские джунгли Южного Вьетнама, владеющий вьетнамским языком, как родным. Он меня спрашивает шутливо:
8
Добро пожаловать.
— Для кого пишете?
Этот вопрос бьет по каске как молоток. Стою оглушенная. «Для кого?» Для людей в комнатах, где самая большая опасность — это сквозняк. Вот и все, что может выдумать моя голова под каской.
— А вы что пишете?
— Телеграммы.
— В каком духе?
— «Жив, здоров, считайте меня коммунистом!»
Внутри, в самом центре убежища, у вентилятора сидят трое наших: делегация по строительству здесь болгарской больницы. Сажусь рядом с ними. Взглядом, опытным по софийским бомбардировкам, они оглядывают убежище:
— Лишь бы не прямое попадание, а так — ничего.
В подтверждение раздаются взрывы, и земля эластично трясется. Каска резонирует на подземный гул, и моя голова тоже гудит.
Отбой. Снимаю каску с ощущением, что снимаю с себя скальп. Жара меня обдает, как прохлада.
Итак, семь тревог в первый же день. Эскалация. Все жестче, все чаще, все громче, все быстрее, все безобразнее бомбардировать, убивать, опустошать, пугать, истреблять.
Сегодня больше, чем вчера, завтра больше, чем сегодня. А послезавтра? А еще через день?
Все грубее угрозы, все наглее насилие…
Завидовать ли тем, кому еще предстоит родиться в этом так называемом прогрессирующем мире?
Детские игры выражают время и преодолевают его.
Я играла орденами и медалями отца, полученными им за потерянную в двух войнах молодость.
Я видела ребенка, играющего стружками, принесенными его отцом с завода, на котором он потерял правую руку.
Эти игры, когда детская фантазия превращает предметы, покалечившие жизнь взрослых, в свой особенный мир, — не игры с покупными игрушками, как бы они ни были дороги и блестящи.
Я все спрашивала себя, что было бы для вьетнамского ребенка любимой игрушкой? Верно, что-нибудь бамбуковое, какая-нибудь домашняя утварь, которая напоминала бы ему атмосферу родного дома.
Поскольку я не знала, что это должно быть, я решила заменить, как говорится, качество количеством и по пути из Ханоя в Софию, пролетая через Москву, привела девочку в «Детский мир».
Это было 6 ноября. Столица одевалась в праздничный наряд. Я смотрела на украшения, которые видела уже не один раз, глазами девочки из Вьетнама — и не просто из Вьетнама, а из подземных убежищ Хайфона. Москва блестит, как огромная малахитовая шкатулка, откинувшая крышку в вечернее, освещенное Москвой же небо.
Такси едва пробирается сквозь сутолоку машин к «Детскому миру». Ха в красном зимнем пальтишке успевает сквозь узкий разрез своих глаз смотреть одновременно направо от машины, налево от машины, вперед и назад. Даже наморщилась от напряжения: не пропустить бы чего. Мучается от незнания моего языка, а я не понимаю ее. Сердится, что не могу все ей по ходу дела объяснить. А окружающий мир требует и требует объяснений. Остановились в боковой улице. Прошу шофера через час приехать на это же самое место.