Страшный суд
Шрифт:
— Провалиться мне на этом месте, если через час вы ее вытащите из магазина!
В нахлобученном до бровей капюшоне с белой опушечкой, с какой-то воинственной осанкой и энергией в движениях малышка похожа на этакого дворового забияку. Она весело устремляется в муравейник большого и к тому же предпраздничного универмага.
Шофер оказался прав. И через три часа не могу оттащить ее от электрических поездов, говорящих кукол, обручей, ракет, верблюдов, белых медведей, кошек, самосвалов, пушистых зайчиков, длиннохвостых лис, белочек, мячей всех размеров, сервизов для кукольных банкетов, кухонной
На три вьетнамские денежки (су), с дырочками посередине и нанизанные на веревочку, Ха хотела бы купить весь магазин: от предметов для новорожденных до механизированных игрушек для детей старшего возраста.
В одно мгновенье она стремится пропустить через себя все пропущенные радости детства. Лезет вперед, поднимается на цыпочки, показывает продавщицам свою веревку, звенит монетками, чтобы привлечь их внимание. Но они привычны к детской толкотне у прилавков, и к детским восторгам, и к детскому нетерпению тоже. Бросают равнодушные, скользящие, да и усталые взгляды на ее разгоревшееся личико, наделяют ее между собой таджикским происхождением, смотрят на мои колебания и отбирают очередную игрушку из смуглых цепких ручонок.
Пакеты у меня под мышками множатся. На каждый палец надеваю по шнурку, двигаться уже почти не могу, гляжу в просветы между покупателями, не упустить бы из глаз красное пальтишко.
А она делается все недовольнее, ненасытнее, неумолимее. Покупаю и покупаю, не думая о пагубных ошибках воспитания, не соображаясь со строгими правилами Песталоцци и не считая чужие деньги (накануне одна московская подруга, с которой вместе учились в Литературном институте, заглядевшись на девочку, высыпала мне в ладони содержимое своего кошелька). Покупаю и покупаю, как будто на одном вьетнамском ребенке хочу возместить всем вьетнамским детям отнятые у них игрушки и детские игры.
Гадаю, где бы взять еще одну руку. Мне очень нужна третья рука, чтобы ухватить ее маленькую ручонку и оттащить ее от прилавка. Напрасно кричу, зову, делаю требовательным и сердитым свой голос.
Прибегаю к последнему отчаянному средству: с накупленными игрушками поворачиваюсь и ухожу. Пакетами пробиваю себе дорогу, как танк. Сзади меня образуется пустота, которая смыкается не сразу. Может быть, в этой пустоте бежит за мной красное пальтишко, а может, и нет. Удерживаюсь от соблазна оглянуться. Выхожу на улицу. Ухожу подальше от злополучных дверей. На углу останавливаюсь. Красное пальтишко тут как тут, крутится сзади, как хвостик чертика.
В гостиничном номере, не раздеваясь, Ха набрасывается на пакеты: худенькими ловкими пальчиками развязывает узлы шпагатов и ленточек, ни одной при этом не рвет и не пытается оборвать. Вынимает все игрушки, раскладывает их на столе, на кроватях, на стульях, удостаивает каждую несколькими минутами внимания и опять укладывает их точно на свои места, завязывая шпагат и ленточки точно такими же, как и раньше, узлами. Пальчики ее терпеливы до неправдоподобия. Мне кажется даже, что завязывать и развязывать пакет и есть для нее самая увлекательная игра.
Но дело в том, что ни одна игрушка, купленная в пышном универмаге, не пробудила в ней того экстаза, как один предмет, который попал к ней в руки при самых непредвиденных обстоятельствах.
Детское воображение предусмотреть невозможно.
В Трояне знакомый врач пригласил нас на свою виллу. На солнышке снег уже растаял, но в тени он еще белый и сахарный.
Маленькая Ха вместе с другими детьми бегает по холмам, то и дело щебеча и перепрыгивая из зимы в лето. Постигает нрав снега, к которому привязалась каким-то мистическим влечением. Катается с горки, слушает хруст под полозьями. Предчувствует в воздухе конец снежного царства, понимает, что солнце прогонит снег и тогда, кроме других огорчений, придется еще расставаться с теплым зимним пальтишком.
— Почему нельзя, чтобы солнце и снег? — спрашивает она. Пробую ответить.
Вдруг за поворотом тропинки на холме расцветает сказочный домик: красная крыша, труба с кудрявым дымком, пестрый балкон, окошки с деревянными расписными ставнями и поблескивающий на солнце сад с ветвистыми деревцами, словно разрисованными детской рукой на синем листе бумаги.
Это вилла дяди Доктора. Другие дети воспринимают ее спокойно: «Подумаешь!» Но вьетнамская девочка вытаращивает глаза.
Она узнает его с первого взгляда. Вот он, тот далекий и мирный дом, который она хотела разглядеть тогда, вставши на могильный холмик среди закатных болот.
Устремляется к нему с распахнутыми руками, чтобы схватить, как обещанную игрушку.
Снимает сапожки у входа и всех нас, в том числе и дядю Доктора, заставляет проделать то же самое, чем выражает большое почтение к дому. Хозяйничает. Носится вверх и вниз по лестницам, просовываясь в каждый уголок. Догадываюсь, что Ха что-то ищет. Какой-то предмет, который она словно предчувствует, словно чует, но не может найти. Все нетерпеливее, все возбужденнее бегает из комнаты в комнату, где-то тут, где-то близко. Выбегает из дому и лихорадочно шастает по саду, и, наконец, за одним деревом… Вот оно, открыла, нашла!
Там стояла обыкновенная лопата. Но неистовый радостный вопль огласил окрестности. Гости выскочили на балкон. Девочка хватается за деревянный черенок лопаты, вдвое длиннее ее, и размахивает ею во все стороны. Она чуть не падает под ее тяжестью, но не выпускает толстой рукоятки из рук, словно это рука дорогого и близкого человека, с которым встретилась после долгой и безнадежной разлуки.
Раскручивая лопату, она чертит неровные круги на снегу, сопровождая свои движения экзальтированными криками, и все это напоминает скорее обрядовый танец, нежели детское баловство.
Гости радуются и наслаждаются: какая изобретательность, какое изящество в обращении с тяжелой грубой лопатой!
А я вижу другое — изрытую окопами землю.
Ха снимает шарфик и подвязывает его к черенку, словно на шею живого существа. Садится на нее верхом и скачет. Но кончается игра тем, что в снегу она пытается выкопать убежище.
Эскалация и лопата — вот две сестры, хотя они из двух разных эр.
Чем дальше вперед идет военная техника, тем ближе люди к кресалу, к керосиновой лампе, к железной печке, к бамбуковому мосту, к лопате.