Страсти по Анне
Шрифт:
И она развернулась и ушла.
Я же осталась смотреть на дубовую дверь, и взгляд мой скользил по мореному дереву медленно и тупо.
Вечерело уже, когда он раскрыл мне дверь какого-то подвальчика. Было много народу. Дам не было, почти все мужчины были в форме — торжественные и улыбчивые. Было очень темно и накурено, свечи чадили. И обстановка была торжественная и будто траурная.
— Вадим, — зашептала я, едва мы сели за крохотный столик.
— Зря мы здесь. Только в ресторан я не решился вас пригласить. Там много ваших
— Вадим, не отпущу вас!
— Душа моя! — он улыбнулся. — Мне по вашей милости дезертиром становиться?
— Вадим, вы всесильны, сделайте что-нибудь! Останьтесь!
— Я на войну ухожу! Вам понятно?! — резко сказал он и потом перешел на тревожный шепот: — На войну! Отчизне служить! Умереть за нее, если надо!
— Вадим Александрович… Я буду вашей, если вы останетесь!
Мысль о сражениях настолько будоражила его, что он рассмеялся на мои слова, хотя месяцем раньше звезду бы с неба достал, намекни я на нечто подобное! У мужчин одна страсть — война! Ненавижу! Я вспомнила сияющее Никол кино лицо. Счастье для мужчин — проливать собственную кровь и слезы своих женщин.
— Не время шутить! Что за детские шалости… Вы обещаете невозможное, если я выполню невозможное. Однако нам пора. Мой поезд скорый уходит скоро. Простите за каламбур.
— Я провожу вас! Я не могу вас оставить так. Он целовал мои руки.
— Нет, я вынужден вам отказать, моя дорогая фея. Вас узнают. Зачем вам лишние разговоры, кривотолки, порочащие вашу репутацию? Езжайте домой.
— Вадим Александрович!
Он чуть не силой, ибо я была почти без чувств, выводил меня из кафе. Я цеплялась за него, и пальцы мои скользили по его кителю. Какой-то значок оцарапал мне руку, было неприятное саднящее чувство.
— Вадим Александрович, я умоляю вас!
Мы остановились в темном коридоре, с улицы доносились голоса, сумерки ложились на город.
— Мне страшно за вас.
— Анна Николаевна… Помните обо мне.
— Что вы говорите! Не смейте мне такого говорить! Я… Я не могу без вас. Я потеряла голову, я схожу с ума. Я вас люблю!..
— Нет, милая Анна. Вы выдумали свою любовь ко мне. Поверьте. Это я вас люблю. Вы же просто не противитесь моему чувству.
Он поцеловал меня в губы. Не поцеловал — сорвал поцелуй тайком! Украдкой, прячась от людей, в темном коридоре дурного кафе.
— Если вы считаете, что я не люблю вас, то почему целуете?
— Я тешу себя надеждой, что я ошибаюсь… Анна! Мне пора.
— Не уходите! Я обещаю пойти за вами на край света. Останьтесь, и я останусь с вами, — я говорила безумные бесстыдные слова, не задумываясь.
Он покачал головой.
— Это хорошо, что нам необходимо на время расстаться. Время и расстояние поставят все на свои места.
— Вы отвратительно бездушны! — гордость не дала мне продолжить упреки.
— Простите меня, мое счастье. Я посажу вас в экипаж.
На улице он поцеловал мне руку, когда я уже сидела рядом с Таней.
— Прощайте, госпожа Зимовина.
— Прощайте, — больше я ничего не смогла сказать. Я забылась, но, увидев собственный
Мы с Таней пробиралась сквозь толпу.
— Какой у него вагон? — кричала мне Таня, потому что разговаривать нормально было невозможно.
— Не знаю! — ответила я в полном отчаянии.
— Анна Николаевна, — услышала я где-то сбоку. На меня с удивлением и восхищением смотрел Сергей Иванович, совершенно неузнаваемый в военной форме. Из-за его плеча ревниво выглядывала супруга, заплаканная и похожая от этого на гимназистку.
— Простите, — сказала я. — Простите, я спешу! И мы с Таней прибавили шагу. Торжественные звуки маршей сливались с криками, многоголосицей и причитаниями. Вся какофония звуков смешалась с моими мыслями, образовав чудовищный коктейль. На секунду я вдруг увидела его в окне.
— Таня, там!
Но поезд тронулся, заревел, как раненый зверь, и выпустил пар.
Я остановилась, не замечая, что меня со всех сторон толкают и задевают локтями.
— Анна Николаевна, — дотронулась до моей руки Таня. — Надо идти.
И я пошла за ней. Конечно, в тот момент я еще не осознавала, что началась Первая мировая война.
Глава 8
С ранней юности я не могла спокойно переживать августовские дни. Когда неожиданно спадает июльская жара, когда природа начинает готовиться к последующему отдыху, когда на столе появляются груши и яблоки с нарядным глянцем, будто с картин фламандских мастеров, начинает быстрее обычного биться сердце; до боли оно шепчет страшные сказки. Беспричинная грусть закрадывается в душу, и перед глазами встает туман с охладевшей воды.
Мной овладевало беспокойство, я вздрагивала при любом шорохе и стуке. Нервозность изматывала меня до предела, я теряла сон, из рук все валилось. Я не знала, куда себя деть, чем заняться.
Именно в такие дни у меня ощущалась потребность в Боге, меня тянуло в храм. Мне хотелось скрыться под мрачными тяжелыми куполами в прохладе, где мерцание и треск свечей и огоньки лампад окутывал удушливый запах ладана. И чтобы пели. Мне хотелось потом сидеть в церковном садике на некрашеной скамье, слушать шум ветра, видеть издалека женщин в черном.
Через неделю, а может, через две после до времени завершившегося лета ко мне приехала Вирсавия Андреевна.
— Обидно, не правда ли? — возбужденно заявила она. — Сидим, как старухи, у домашних печей, а на дачах еще не начались дожди! Видно, не купидон, а сам лукавый прицелился в сердце того сумасшедшего мальчика!
— О чем вы говорите? — спросила я. Вирсавия Андреевна сверкнула глазами. До чего же она была хороша в тот миг! Одетая по последнему крику столичной моды, с влажными черными глазами, с темными кругами под ними — свидетельством беспокойной деятельности в последнее время, с бледными губами, словно из них кто-то выпил всю кровь, — она была похожа одновременно и на святую мученицу, и на колдунью из старых легенд.