Страстотерпцы
Шрифт:
Книг Никон не тронул, взял со стола Псалтирь, открыл наугад.
— О тебе, Наумов, читаю. Бог ты мой! «Нечестивый злоумышляет против праведника и скрежещет на него зубами своими...» Слушай, Наумов, слушай! «Нечестивые обнажают меч и натягивают лук свой, чтобы низложить бедного и нищего, чтобы пронзить идущих прямым путём: меч их войдёт в их же сердце, и луки их сокрушатся». Ты сам видел, я открыл святую книгу, где открылось.
— Нашёл злодея! Моё дело исполнять службу! — Наумов с низверженным был смел. — Ты себя с праведниками не равняй, такой же грешник, как все мы.
Выругался, взял письмо и ушёл.
Никон положил Псалтирь на стол, сел, открыл книгу, гадая о себе: «Боже! восстанови нас; да воссияет лицо Твоё, и спасёмся!»
13
— «Боже! восстанови нас; да воссияет лицо Твоё, и спасёмся!» — так говорил народу с паперти храма Василия Блаженного никому не ведомый в Москве инок Епифаний. — Я спасал душу мою на реке Суне, на Виданьском острове близ великого озера Онеги. Бился я с бесами, досаждавшими мне. Побеждал именем Богородицы. Да в оный день явился мне во сне архимандрит соловецкий Илия, святой отец наш, сказал мне: «Пиши книги на обличение царя, на обращение заблудшего самодержца к истинной вере Христовой, святой, старой!» И я написал те книги. И пришёл к вам, в стольный град, сообщить внушённое мне Духом Святым, по молитве великих старателей Господних архимандрита Илии и святых соловецких старцев.
Епифаний читал свою книгу неумеючи. Сначала во весь голос, да на морозе долго не накричишь. Осип, а от своего не отступает. Шёпотом вещал, и люди не уходили, придвигались. Нашёлся грамотей, да читал, запинаючись. Грамотея сменила некая дьяконица, зычногласая.
Епифания приютили добрые люди, ноги ему напарили, сырыми яйцами употчевали.
Стал Епифаний ходить по Москве, читать народу свои книги. Власти искали новоявленного пророка, а он и не думал прятаться, на кремлёвских площадях толокся, надеялся царя увидеть, передать ему свои книги, чтоб наверняка: из рук в руки.
Дождался своего часа.
Алексей Михайлович ехал в Измайлово поглядеть, какие семена привёз из Астрахани подьячий Приказа тайных дел Ларион Льгов, ехал с царевичем Алексеем.
Перед Спасскими воротами к царским санкам, увернувшись от стрельцов, метнулся Епифаний, держа в руках свои книги.
Алексей Михайлович увидел, что человек не со столбцом челобитной, с целым свитком, велел остановиться.
— Что тебе, старец?
— Великий государь! — Епифаний положил в царские руки свои книги. — Прочитай, Бога ради!
— О чём твои писания?
— О плаче России. Веру свою христианскую из-за проклятого Никона потерял ты еси, царь-государь, а ныне по чужим землям потерю, аки лев, рыщешь. Не вороти лица от своего, от русского...
— Поехали! — приказал Алексей Михайлович.
Царевич видел, как на плечи монаха, подавшего книги, легло сразу несколько стрелецких рук.
— Его в тюрьму посадят? — спросил царевич.
— Коли не виноват, отпустят.
Стыдно было посмотреть Алексею в глаза. Сказал, гневаясь:
— Уж очень богата Русь неистовыми людьми!
— Мне твой бахарь говорил: на Руси каждый второй человек — искатель правды.
— Правда в тишине!
Алексей Михайлович косился на свиток, лежащий на меховом пологе. Царевич молчал, лицо несчастное, между бровями морщинка, будто у старичка.
— Я в Измайлово, сынок, за тишиной езжу, да царю нигде проходу нет.
— Он знал, что ты велишь схватить его, — сказал царевич.
Алексей Михайлович не нашёлся что ответить. В Измайлове доброе расположение духа всё же вернулось. Зело утешил Ларион Льгов. Привёз заморской царьградской пшеницы на семена, и не мешочек — мешок. Четыре пуда три золотника. Алексей Михайлович сам всё перемерил. Виноградное семя потянуло пуд десять гривенок, семя запоставного дерева — полфунта шесть золотников, глотошного — полфунта. Миндальные ядра — пятнадцать золотников. Семена трухменской дыни — фунт без чети, бухарской — фунт, фунт — финикового дерева, двадцать четыре золотника ягод инде, полфунта перечного дерева, астраханского, шемаханского арбуза — шестнадцать гривенок, двенадцать золотников бумажного дерева, восемь золотников кизиловых ядер.
— Ну, сын! Чего-чего только у нас теперь нет!
Садовник Фалентин Фалентинов семенами остался доволен.
— Финиковые пальмы придётся в горшки посадить, — сказал он. — Не знаю, хватит ли солнца для хлопка. Остальное, великий государь, выращу.
Царевич радовался радости отца, но когда возвращались в Кремль, попросил:
— Батюшка, ты сам почитай поданные тебе книги.
— Недосуг теперь.
У царевича навернулись слёзы на глаза, и Алексей Михайлович поспешил согласиться:
— Прочитаю сии книги! Прочитаю.
Но рукописи Епифания потихоньку вручил Дементию Башмакову, наказав отнести к Симеону Полоцкому, пусть Симеон читает быстро, а потом подробно расскажет, о чём писано в этих книгах.
Епифаний того прочтения ожидал в тюрьме.
14
О расстриженном протопопе Аввакуме власти не забывали. На очередные уговоры приехал в Пафнутьев монастырь ярославский дьякон Кузьма. Говорил с Аввакумом посмеиваясь.
— Ну, батька, держись! Царь, добрая душа, поваживал вас, отступников. Христолюбив! Ныне духовная власть у вселенских патриархов...
— У жида Лигарида!
— Верно, батька! И у жида Лигарида. Жиды зело услужливый народец. Лигарид из кожи вылезет, а царю угодит, переведёт супротивников. Упрямством, батька, не жизнь вечную — лютую казнь себе добудешь.
— Лучше смерть, чем жизнь сатане на радость.
Кузьма чином был невелик, а умом силён.
— Не дано, батька, знать, ни тебе, страдальцу, ни тому, кто тебя утруждает, чья воля миром правит. Бог сотворил землю, небо и человека. Ему, грозному, люб смиренный, послушный раб. И выходит — непокорство от сатаны...
— Не старайся, не уведёшь меня от Христа.
— Эх, батька, батька! — грустно засмеялся Кузьма, махнул рукой и, уходя, громко приказал: — Накормите сидящего на цепи блюдами, какие келарь кушает.
Явился за полночь, с фонарём.
До того был пьян — от стены к стене бросало, а говорил трезво.
— Отведал, батька, сладких блюд?
— Отведал.
— Теперь запей, запей сладкое сладким, — налил вина в кружку, с краями налил. — Пей!
— Я в пост вина не пью.