Страстотерпцы
Шрифт:
— Прекрати хаять добрых государственных людей! — сказал неодобрительно Иоаким. — Книгу возьми и прочитай. Порочить, не ведая, что написано, — скудоумно.
Аввакума отвезли на Пафнутьевское подворье, по-прежнему позволяя встречаться с духовными детьми, с родственниками.
Через десять дней снова повезли в Чудов монастырь. Во дворе батька встретил идущего из церкви Ордин-Нащокина. Боярин попросил благословения.
— Бог благословит, — сказал Аввакум, — Я протопоп, да расстриженный.
— Царь молится, чтоб ты снова был протопопом, — сказал боярин.
Аввакум вдруг быстро широко перекрестил всесильного ныне оберегателя большой царской печати.
— Да будут помыслы твои угодны Господу. Знаю, об устроении царства печёшься.
— Хочу много, да мало успеваю, — признался Ордин-Нащокин. — Ты ведь с Волги? Собираюсь завести на Волге большие корабли, большую торговлю. Коли дело сделается твоими молитвами — разбогатеет Русское государство.
Аввакум засмеялся:
— Ты, боярин, умён, а того не знаешь: богатство русских — нищие... На овец — волк, на лебедей — соколы, а на корабли твои — кто?
Ордин-Нащокина покоробило, поскучнел лицом, глаза стали чужие.
— Довольно России юродивых и оборванных. У нас — я в это верю — крестьянам по карману в соболях ходить, в жемчуге... Иисуса Христа тоже не в рубище на иконах пишут — в золотых ризах.
— Сначала наряди, боярин, душу в ризы да в соболя! Уж потом телеса прикрывай. Да смотри не забудь сообразить, кто до кораблей-то твоих охотник.
Разошлись. Один — за обряды дедовские стоять, другой — в приказ, о царской казне радеть.
19
Великий государь Алексей Михайлович приехал к Афанасию Лаврентьевичу поглядеть сад, уж больно много говорили в Москве о новом чуде.
Боярин успел надеть ради царя бледно-розовый шёлковый кафтан с лалами вместо пуговиц, шитый по вороту и рукавам розовым жемчугом. Спина у боярина прямая, поступь лёгкая. А ведь шестьдесят лет! Борис Иванович Морозов в шестьдесят лет выглядел древним старцем.
— Сад приехали смотреть, — сказал государь, чуть подвигая вперёд Алексея Алексеевича.
— Убог мой сад. Мало я успел. А занялся садом, на тебя, государь, глядя, на твоё дивное добролюбие к цветущим, плодоносящим деревам и травам.
— Показывай! Показывай!
Афанасий Лаврентьевич поклонился, повёл гостей. Сначала в просторную комнату, с трёх сторон сплошь из огромных окон в мелкую клетку. Не из слюды, из стекла! По углам комнаты стояли кадки с пальмами, вдоль стен — корчаги с кипарисами, с сирийскими розами, с лимонами.
— Как пахнет хорошо! — удивился царевич.
— Это со двора, — сказал Афанасий Лаврентьевич.
Отворил белые двери на белое крыльцо с белыми ступенями. Сладостный пряный аромат жасмина до того удивил царевича, что он раз и другой взглянул на отца, ожидая и от него радости. Стена зелени встречала гостей.
— А говоришь, сад молодой! — воскликнул Алексей Михайлович, указывая на кусты можжевельника, опоясавшие дом. — Тут целый лес.
— Так я в лесу всё это и выкопал. Можжевельник — страж здоровья.
Белая дорожка стрелой прошибала стену подстриженных зелёных кустов, пахнущих какой-то особой хвоей.
— Туя, — объяснил Афанасий Лаврентьевич.
Стрелой-дорожкой вышли на ровную, как стол, на нежно-зелёную лужайку. Глаз примечал на зелёном четыре клумбы, но отвести взора нельзя было от центрального цветущего пламенеющего холма. Алые пионы взбегали вверх к белоснежному, высокогорлому, с тонкими, чуть изогнутыми ручками лутрофору, а по лутрофору тонко вился зелёной змейкой росток плюща.
Четыре другие клумбы были золотые от цветов, а лужайку окаймляла белая кипенная сирень.
— Ну, Афанасий! Ну, Афанасий! — воскликнул государь.
Афанасий Лаврентьевич, улыбаясь, вёл гостей белоснежной дорожкою всё дальше, в цветущий юный яблоневый да вишнёвый сад, потом в огород со множеством иноземных, незнакомых Москве растений и к розам, посаженным вокруг четырёхугольного пруда с островом, сплошь голубым от неведомых цветов.
— Барвинки! — сказал Афанасий Лаврентьевич и предложил царевичу: — Ваше высочество, не желаешь ли испытать счастье?
— А как? — простодушно спросил Алексей Алексеевич.
Тотчас подали удочку о тремя крючками, с наживкой.
Алексей Алексеевич метнул леску не больно удачно, близко от берега.
Поплавок лёг на воду и заснул. Царевич перевёл глаза на синий островок и тотчас услышал жаркий шёпот отца:
— Тяни же ты, Господи! Тяни!
Алексей Алексеевич дёрнул уду на себя — тяжело. Повёл к берегу, снова дёрнул, выплюхнул на траву серебряного карпа.
— А ну-ка я теперь! — загорелся Алексей Михайлович.
На крючках где оправили, где поменяли наживку. Царь забросил снаряд далеко, ловко. Сказал, ожидая клёва:
— Твой сад, Афанасий Лаврентьевич, — диво! Я твой должник. Удивлю и я тебя, Бог даст.
— Государь, обе руки кладу на сердце, не льстил, говоря, что от тебя перенял влечение к садовому искусству.
— А кто у тебя садовник? Немец?
— Русский. Из Опочки. Воин, сын, тоже помог советами.
— Поплавок-то где? Не вижу! — забеспокоился Алексей Михайлович.