Страстотерпцы
Шрифт:
Почтенный богатый Силиван привёл на спрос младшего брата Шестака. Давал на сев ржи да гороха. Уговаривались: за мешок три мешка отдачи, а Шестак хоть бы горсть вернул. Зимой выпросил лошадь — дров привезти из лесу. И такие, знать, возы накладывал, живот кормилице, работнице надорвал. Негодная стала лошадь.
— Правду ли брат говорит? — спросила боярыня.
— Правду, — согласно кивая головой, моргал глазами Шестак.
— Отчего не возвращаешь обещанного, зачем лошадь испортил?
— Да я бы по пяти мешков отдал. Не уродило полюшко, — сказал Шестак. — Силивану потеря не в ущерб. Он сам-треть, а у меня одних детей шестнадцать душ. У него четыре поля, у меня — одно, да и то возле болота.
— А лошадь зачем загнал?
— Старший братец одну ездку дал бесплатную, за остальные изволь дровами делиться. От второго воза четверть, от третьего половину, от четвёртого мне четверть... У самого дров на три года заготовлено!
Федосья Прокопьевна задумалась. Приказала домоправительнице Анне Амосовне:
— Вели отсчитать Третьяку, или как его, Шестаку, дюжину плетей. Берёшь — отдавай.
Мужика тотчас повалили на лавку, отстегали.
— Ты уж прости меня, — сказал брату богатый Силиван. — Не битья твоего хотел, а достояния моего.
Боярыня намёк поняла, улыбнулась:
— Умный ты мужик, Силиван. Добрый. Пожалел брата, но чего же так долго медлил с жалостью? У Третьяка — фу-ты, Господи! — у Шестака шестнадцать робят.
— Да уж семнадцатого ждёт.
— У тебя сын? Дочь?
— Дочка. На выданье.
— Сколько у тебя лошадей, Силиван?
— Три, государыня! Одна теперь порченая.
— Вот вам, братья, мой суд, — объявила Федосья Прокопьевна, поднимаясь и целуя икону, которую ей тотчас поднесли. — У тебя, Шестак, шестнадцать чад, и ты ждёшь семнадцатое чадо. Одно поле столько ртов не прокормит. Но от тебя мне, барыне, прибыль в душах, а от тебя, Силиван, убыль. Возьми же ты, старший брат, лучшее поле себе, а три других отдай младшему. Возьми себе лучшую лошадь, а две оставь Шестаку. А ты, Шестак, по осени верни брату обещанное зерно, а через три года отдашь ему лошадь с жеребёнком... Тебе, Силиван, даю пятнадцать рублей. Десять дочери на свадьбу, на приданое, пять тебе. А теперь ступайте, с Богом!
Силиван окаменел, но Шестак взял его за руку, повёл, а потом вернулся, поклонился:
— Боярыня! Благодетельница! Дозволь мне отдать Силивану моё поле, что у болота. Я и с трёх прокормлю деток.
— Через три года отдашь ему своё поле, — нахмурилась Федосья Прокопьевна и приступила к следующему делу. Изумительному!
Сосед у соседа крышу украл. Ладно бы одну — три! Украл первый раз, украл другой раз, а на третий попался на последнем снопе.
Вор был молод, сватал дочь у соседа, а тот не отдавал.
Федосье Прокопьевне виноватый понравился. Лицо простое, а видно, что умён, сноровист.
— Много ли за невесту с тебя запрашивают? — спросила боярыня.
— Немыслимое! — трижды поклонился ответчик. — Сто рублей.
— Счёт знаешь?
— Знаю. Писать, читать тоже могу.
— Поедешь управляющим на мои солеварницы. А с тебя, старик, у меня спрос! — обратилась Федосья Прокопьевна к истцу. — Как же это ты крышу свою трижды проспал? Велю я тебе отсыпать плетей по твоему запросу с соседа. Ну а коли на меньшее за дочку свою согласишься, то и получишь меньше.
В глазах у старика мелькнули упрямые огоньки: решился терпеть, да дворовые палачи расстарались — на седьмом ударе завопил:
— Довольно!
— Семь рублей с тебя! — объявила жениху боярыня. — Играй свадьбу да езжай, куда велено...
Подарила невесте кумача на сарафан.
Несколько дел было совсем не стоящих. Кто плетень передвинул, кто лошадьми посевы потравил. У одной бабки куры повадились у соседа нестись.
Не успела рассудить куриное дело — приехала сестрица княгиня Евдокия.
Федосья Прокопьевна позвала сына Ивана Глебовича, просила продолжить суд, а сама удалилась с гостьей в моленную комнату.
— А я от батюшки Аввакума! — радостно объявила Евдокия. — Благословение тебе прислал.
— Как его, страдальца, держат? В цепях, в колоде?
— Слава Богу, не утруждают. Келья просторная, светлая. Книг дали, бумаги, чернил. Караула стрелецкого тоже нет.
— Может, Алексей-то Михайлович простить батюшку собирается? Царица просила за него.
— Князь Пётр Семёнович был у стола вчера. Государь обедал со святейшим да с Ордин-Нащокиным. У них у всех о другом голова болит. Афанасий-то Лаврентьевич по царскому велению посылал тайных людей к молдавскому да к валашскому князьям, чтоб уговорили султана вернуть престолы Макарию да Паисию. И к святейшему Парфению посылали, к константинопольскому. А вчера весть пришла: антиохийского да александрийского с мест погнал не султан — сам Парфений. За то, что патриаршества свои бросили!
— Вот уж стыд царю! — возликовала Федосья Прокопьевна. — Выходит, Никона низвергали из сана низвергнутые. Неправые неправого неправо изгнали. И се им знак от Бога.
— Царь хотел денег Парфению послать, да Афанасий Лаврентьевич отговорил. Вернуть престолы один султан может, деньги пригодятся для евнухов, для их приказных людей. — И сделалась вдруг счастливая: — Я батюшку Аввакума осетровым холодцом потчевала да ещё глухарём. Пётр Семёнович с охоты привёз. Батюшка аж удивился. Глухарей, говорит, в Григорове всего один раз ел. Охотники отцу продали.
— Завтра и я поеду, — Федосья Прокопьевна взяла сестру за руку, шепнула: — Пошли посмотрим, как Иван Глебович крестьян судит.