Страстотерпцы
Шрифт:
— Предовольно с нас! — сокрушённо качая головой, сдался Симеон.
Торопясь воспользоваться всеобщим унылым смирением, кир Паисий заявил:
— Пусть будет заключением и результатом всего нашего спора благая мысль: царь имеет преимущество в царских делах, патриарх — в церковных. Нами приготовлено постановление, по которому церковных людей мирской суд да не судит.
— Многие лета государю! — закричали умнейшие из соборян.
— Многие лета патриархам! — единодушно пропели соборные старцы.
Патриарший вердикт о разделении мирского и церковного судов уничтожал ненавистный священству Монастырский приказ.
Один за другим архиереи и священство прикладывали руку под соборным постановлением о низвержении Никона. Тут бы и конец долгому делу. Но нет! Недоставало двух подписей — митрополита Павла и архиепископа Илариона. Не по своей воле супротивничали. Их не пускали на заседания и их же обвиняли за уклонение подтвердить волю собора личным росчерком.
Ярые противники и судьи Никона, они сами превратились в подсудимых.
9
Царевич Алексей слушал бахаря Ярдана, присланного отцом. Голова у Ярдана в белом пуху, а лицом — младенец. Всё ему в радость. Много ходил по земле Ярдан. В разных странах давали ему разные имена, и своё природное он забыл. Ярданом же прозван за троекратное хождение на реку, где пророк и Предтеча Иоанн крестил Иисуса из Назарета Галилейского.
— Сам не ведаю, солнышко ты наше, где я был, в какие годы жил, — признался царевичу Ярдан. — Иное мне рассказали, да чудится, что сам всё видел, на своей дублёной шкуре испытал.
— Расскажи о странах, которые тебе чудятся, — попросил Алексей.
— Хочешь верь, хочешь не верь! Стоит перед глазами, чего видеть не мог. Вот будто бы хазарская царевна Хатун приехала в некое царство замуж выходить.
— Хазар князь Святослав побил и развеял.
— И побили их, злых иудеев, и развеяли. Тыщу лет тому назад, а мне блазнится: видел я приход царевны Хатун.
— Дивно! — согласился Алексей, по привычке ища глазами учителя, всеведущего Симеона Полоцкого.
Учителя не было, писал богословское сочинение по указу Алексея Михайловича.
— А почему ты решил, что царевна была хазарская?
— Хазарская, родненький ты мой! — сиял золотистыми глазами бахарь. — Хоть язык мне оттяпай, хазарская. На десяти повозках пожаловала. Все повозки на подбор! Крытые, с дверьми, в золотых пластинах, серебряными гвоздиками обиты, внутри — в ногах — чёрные лисы, кровля и стены — розовая парча.
— Ты что же, входил в повозку?!
— Заглядывал. Заглянуть позволялось.
— А где это было? — спросил царевич.
Бахарь виновато улыбался, качал головой:
— Не ведаю, свет очей моих... Правду тебе скажу, иной раз по башке трахну себя палкой! Не жалеючи! Искры аж выскочат! — всё равно не вспомню. Где, когда?.. Но стоит перед глазами как живое, как явь. С царевной десять тысяч хазар пришло да тысяча слуг, а я вроде бы среди этих слуг обретался. Скотины много пригнали. В приданое: четыре тысячи кобылиц с жеребятами. Все златогривые, все со звёздами во лбу. Тысячу мулов, жеребцов и кобыл, десять тысяч хазарских верблюдов. Хазарский верблюд мелкий, но работящий, спокойный. Овцами всю степь затопили. Царевна мудреная была. Просила царя, жениха своего, чтоб прислал ей басурманок — учиться исламу и Коран читать.
— Господи помилуй! — перекрестился царевич. — А тебе не страшно было среди иноверцев-то жить?
— Хоть и страшно, да куда денешься? Своей волей пришёл волку в пасть... Люди — слава ты наша! — и говорят на иных языках, и живут, кто с седла не сходя, кто в пещере, будто ласточка... Есть такие, что одежды в глаза не видывали, как Адам с Евой до грехопадения, иные же из шкур весь век не вылазят, но таких нет, не отличающих горького от сладкого... Не все, государь, хлеб едят, но все материнскую грудь сосут. Не все плачут над покойниками, но не встречал желающих себе смерти... С человеком — надежда ты наша! — договориться без языка можно.
— Да как же?
— Глазами, государь. Доброжеланием.
— Расскажи об удивительном, Ярдан!
— О! Милай ты мой! — засмеялся ласково бахарь. — Удивительного у Бога — только успевай глаза таращить... Видел я рыбу, называемую игла. Говорят, прорехи в море штопает. А уж какие те прорехи — не ведаю. Есть дерево, дотронешься до листочков, они и закроются, как ладошки. Видел, как птички крокодилу зубы чистят.
— А зверей? Огромных, ужасных?
— Слонов видел. Больше слона у Творца животного нет... Видел чёрных и белых змей, видел мурену, живущую в пучине морской, скорпионов давил, лохматых пауков... Но я так тебе скажу, истинному свету нашему, — страшнее человека, хоть весь белый свет обойди, не сыщешь. Вот этими глазами — не ослеп, окаянный, — видел я, как православные люди, запорожские казаки, бросали в кипящие котлы детей поляков. Этими ушами, не оглохнув, слышал вой и вопль посаженного на кол. Этим носом чуял запах сгоревшего человеческого мяса. Одни люди загоняли других людей в Божии церкви и сжигали.
Царевич Алексей побледнел, погас глазами, но тотчас встрепенулся.
— В царстве моего батюшки такого не бывало!
— Слава Богу! Слава Богу! — согласился бахарь.
— За моего батюшку всякий человек на Руси молится.
— Твой батюшка — Божий дар православному люду.
— А видел ли ты царя добрее моего батюшки? — спросил царевич. — Смотри, правду говори.
— Ах, ясный ты мой месяц! Был я на Востоке и на Западе, на море-океане, на горах и в пустыне: ласковее царя, чем твой батюшка, не встречал.
— Когда меня объявят царевичем, буду себе хозяин, оденусь в рубище, как тот турецкий султан, о котором ты мне вчера сказывал, и сам узнаю, что люди говорят!..
— У людей семь пятниц на неделе! — вздохнул бахарь. — Хочешь, расскажу тебе об Иване — Коровьем сыне.
— Расскажи, — согласился царевич.
Но тут пожаловал воспитатель Фёдор Михайлович Ртищев, бахаря пришлось отослать.
Фёдор Михайлович сообщил Алексею Алексеевичу о последних деяниях собора.
Вселенские патриархи задали соборным старцам три вопроса. Первый: какое положено наказание обесчестившим собор? Второй: как следует наказать дерзновенных, не оказавших уважения Вселенскому судье и патриарху всего Востока, подписавшему приговор Никону? Третий: какая казнь не будет злой для ослушников христианнейшего из царей?