Страстотерпцы
Шрифт:
Письмо было отправлено в тот же час, как написано, и повёз его дьяк Григорий Богданов.
Приготовление тайного съезда Афанасий Лаврентьевич поручил Нащокину.
Устроили охоту на лису, но гоняли зверя егеря, а трое комиссаров и двое послов вели беседу в охотничьей избе.
Вместо свитков и писчих принадлежностей — осётр, блюда с сёмгой и лососем, белужья икра, щучьи молоки, братины с романеей, обожаемая поляками гороховая подлива, вишни в меду, яблоки в меду, мочёная брусника, морошка, солёные грузди, солёные рыжики...
— По-простому, Панове! — пригласил к столу Ордин-Нащокин. — Мы наслышаны о тонкостях польской кухни, но Андрусово не Краков и даже не Москва... Рождественский пост...
Пили чаши за здоровье короля и великого государя, деловые разговоры затевали к слову.
Глебович, забравшись в древность, помянул распрю между Грецией и Персией.
— Две процветающие державы убили друг друга, и вселенная досталась грубым римлянам и ещё более грубым скифам, гуннам...
Афанасий Лаврентьевич, притуманившись, согласно кивал головой:
— Ваши ясновельможные милости, я, грешный, мечтаю о вечной, о несокрушимой дружбе России и Польши. У этой дружбы много завистников, ибо если мы соединим наши устремления и полюбим друг друга, как брат брата, в мире не сыщется такой силы, которая могла бы помешать мирной жизни наших государств. Мы обуздали бы разбои крымского хана и алчность Порты. Не война — торговля правила бы миром, а торговля — это процветание народов.
— С вашей ясновельможной милостью невозможно не согласиться, — сказал Глебович. — Но увы! Нам приходится говорить не о дружбе, а удерживать войну. Несговорчивость вашей стороны приближает чёрные дни.
— Наш великий государь каждому из комиссаров, подписавшему мирные статьи, обещает дать по десяти тысяч золотом... Это, упаси Боже, не подкуп, это законное царское жалованье, ибо служащий миру служит сначала Богу, а уж потом государям.
— Войны и распри расстроили и опустошили казну королевского величества, — сказал Глебович. — У короля нет денег платить за мир.
— Королевскому величеству мы не можем назначать какую-либо плату, — нашёлся Ордин-Нащокин. — Но когда у него будут послы с мирным подтверждением, то они привезут с собою достойные дары. Канцлеру ясновельможному пану Христофору Пацу тоже будет прислано необидно.
— Мы хоть сегодня готовы подписать мирные статьи, — откликнулся Глебович, — были бы эти статьи приемлемы.
— Запорожье можно поделить, — сказал Афанасий Лаврентьевич. — По Днепру! За Киев государь готов уступить Динабург, всю Южную Ливонию...
— Это невозможно! — покачал головой жмудский староста.
— За запорожские земли и особенно за Киев будет особое жалованье...
— Не станем отравлять себе жизнь в такой чудесный день!.. — предложил Глебович. — А как вам наша охота?
— Удачная! — сообщил Богдан Иванович Нащокин, вышел к егерям и принёс по две черно-бурые лисицы каждому из комиссаров.
— Неужто в Андрусове чёрные лисы водятся? — изумился Глебович.
Разошлись, довольные друг другом.
Ночью прискакал гонец из Москвы, привёз великому послу новые царские наставления.
«Тебе, Афанасию Лаврентьевичу, — ободрял самодержец, — к терпению ещё терпение приложить, потому что гумна пшеницы и меры масла ещё не исполнились, ибо мир в лукавстве лежит».
Шёл девятый месяц переговоров.
— Пора бы и нам дитя родить, как рожает женщина, — повздыхал Ордин-Нащокин.
3
Нежданно-негаданно приехал один из комиссаров, Иероним Комар, предложил как можно скорее провести очередной съезд.
— Мы ожидаем прибытия дьяка Богданова из Москвы с наказом от великого государя, — ответил Ордин-Нащокин. — Пристойно назначить съезд сразу по трёхдневному празднеству Рождества в день двадцати тысяч мучеников, в Никомидии в церкви сожжённых.
Числа не назвал, пусть поглядят ясновельможные паны православные святцы.
Дьяк Григорий Богданов поспел к 28 декабря. Наказ Алексея Михайловича был твёрдый: «Киеву и здешней стороне Запорожья никак в уступке не быть. Уступить можно Динабург. Если комиссары не согласятся, съезды отсрочить, но войну задержать».
Паны комиссары стали вдруг как шёлковые, сама любезность и понимание.
Ордин-Нащокин никак не показал, что заметил перемену, был, как всегда, непроницаемо серьёзен. Отгадка простая.
Под Межибожьем нуреддин Давлет-Гирей побил полки польских полковников Красовского и Маховского. Вырезал тысячу крылатых гусар да тысячи полторы драгунов и шляхты. Полковника Маховского, казнившего сподвижника Хмельницкого Ивана-Яна Выговского, отвезли на телеге в Бахчисарай.
Самые «верные» союзники польского короля вместе с казачьими полками Дорошенко гуляли теперь на Львовщине, разорили Каменецкое воеводство, Люблинское. Казаки Дорошенко полона не брали. Зверствовали. Отрезали женщинам груди, бросали в колодцы детей. Татары же уводили в полон кого ни попадя, шляхту, крестьян, жидов. Сто тысяч человек для Речи Посполитой, для большой страны — убыль.
Сейм, собравшийся 20 декабря, предписал комиссарам немедленно заключить перемирие с Россией, соглашаться на временную уступку Киева и Динабурга... Но у послов своя гордость, своя игра.
28 декабря на двадцать девятом съезде поляки уступили Левобережье, но Киев требовали вернуть без всяких условий. Ордин-Нащокин именем царя уступил Динабург. Возвратить Киев отказался. Отходившее к России Левобережье — победа русского посла. Глебович, чтоб испортить Ордин-Нащокину торжество, сообщил: в Смоленский уезд отправлены многие хоругви — собирать с населения налоги.