Страстотерпцы
Шрифт:
Подъезжая к Ферапонтову монастырю, Шепелев послал к игумену Афанасию своего человека со строгим наказом, чтоб никто Никона не встречал.
И не встречали. Подневольный ездок был еле жив: семьсот вёрст проскакали за шесть суток.
— Какое число нынче? — спросил Никон, выбираясь из помятого возка.
— Преставление святителя Петра, митрополита московского и всея России чудотворца, — ответил Никону игумен Афанасий. — Двадцать первое декабря.
Кругом была снежная пустыня, даже монастырь утонул в снегу.
Шепелев приказал Никону идти в церковь для выслушивания очередного соборного постановления.
— Я изнемог от дороги, — сказал Никон. — Что от меня ещё хотят?
— Отдай мантию и посох! — потребовал Шепелев.
— Палладий! Флавиан! Отдайте приставу, что ему надобно.
Повернулся, пошёл по плохо протоптанной тропке в приготовленную для него келейку. Указанный для жилья дом был чёрный, обгорелый.
— На пожарище привезли! Неужто и впрямь не стало патриарха Никона? — спросил он себя, отвернувшись от чёрного и глядя на белое, во все концы — белое.
ГЛАВА ПЯТАЯ
1
У пафнутьевского келаря Никодима с Лигаридом дела водились тёмные. Тайный потребитель табака, келарь пудами покупал у газского митрополита проклятое зелье, вёл тайную, а потому особо прибыльную торговлю. За явный грех, за страх люди платят щедро.
Брякнул про табак Аввакум мучителям своим — совсем житья не стало.
Продух, когда топили печь, пробивали ради дыма. А вот испражнения убирать не позволяли.
— Что вы делаете?! — увещевал Аввакум монахов, приходивших топить печь. — Я священник, пусть расстриженный, но царь меня до сих пор протопопом называет. Нет у вас ни стыда, ни совести. Хуже скота меня держите. За скотиной говно, чай, убирают.
Монахи кланялись Аввакуму, но молчали. Боялись келаря.
Один из монахов принёс и положил в уголке невеликий свиток. Это было «Житие и хождение игумена Даниила из Русской земли» [48] .
Напрягая зрение, читал Аввакум в смрадной своей полутьме древнюю повесть: «Вот я, недостойный, игумен Даниил из Русской земли, худший из всех монахов, отягчённый грехами многими, неспособный ни к какому делу доброму, будучи понуждаем мыслью своею и нетерпением моим, захотел видеть святой город Иерусалим и землю обетованную».
48
Это было «Житие и хождение игумена Даниила из Русской земли», — Даниил, игумен, первый русский паломник, оставивший описание Святой Земли. «Хождение» его относится к 1106—1107 гг. Оно было очень популярно и сохранилось в большом количестве списков.
Далеко унёсся мыслями Аввакум.
Не в Святую землю водил его Господь, в землю языческой тьмы, в землю, где полгода ночь. Вот и теперь страдалица Анастасия Марковна с малым чадом Афонюшкой, с дочерьми ждут солнца, а его уж и не ждут. На казнь, на мучения взят в Москву.
Само собой сказалось, да громко:
— Уж тогда покой придёт на землю Русскую, когда каждая пядь её будет полита слезами праведников, кровавым потом мучеников.
Видно, тотчас и вздремнул. Сердитые голоса разбудили. Кто-то сильно, яростно размётывал завал возле двери. Вдрызг рассыпалась глина, закрывающая продых.
Дверь отворилась.
— Господи, что с человеком творят! — через порог переступил Иван Богданович Камынин. — Выходи, батька, наружу! Пусть уберут твою темницу.
Вид дворянина был столь решителен и грозен, что и келарь Никодим не воспротивился. Знал: Камынин — воевода.
— Смотрите у меня! — погрозил Иван Богданович мучителям Аввакума. — Тебе, Никодим, велено беречь батьку! Беречь, а не морить! Ты вроде бы келарь — не палач. А если палач, то разговор с тобой у меня будет короткий. Высеку!
Иван Богданович привёз пирогов, осётра, селёдок. Было у него и чем жажду утолить: жбан мёда, корчага с пивом.
Накормил, напоил. Прощаясь, благословился. Просил молиться.
— Иного дела у меня теперь нет, — сказал Аввакум, крестя доброго человека. — Молюсь и жду казни.
Обнял Камынин батьку, уронил слезу, лобызая.
Насильное затворничество ненадолго, но кончилось.
Приволокся из Москвы Фёдор-юродивый. Обутый, одетый. К продыху подошёл за благословением, а за Фёдором, видя, что стража не бежит, не хватает, — заглянули Иван и Прокопий.
Всем троим дозволили войти в келью.
Боярыня Федосья Прокопьевна Морозова приютила всех троих у себя. Аввакуму прислала пять рублей, рубаху, штаны, исподнее — всё ведь истлело от пота и грязи. Церковного вина сулею, просфор с восьмиконечным крестом, пирог с визигой. Яблок, репки, морковок.
Аввакум ребятам нарадоваться не мог, гладил по головам, то Ивана, то Прокопия.
— Как матушка-то наша в ледовитой пустыне. Господи?!
— Во сне Марковну видел, — сказал Фёдор. — Хлеб тебе испекла! Такой пышный — с Ивана Великого, а на верху каравая, на румяной корке, православный крест водрузила.
Монашек, пустивший в келью гостей, тревожно постучал в дверь.
— Скорее выходите! Келарь.
Выскочили.
Аввакум молился, ждал крика, но всё обошлось.
Когда стемнело, дети и Фёдор снова подошли к продыху. Фёдор спросил:
— Батька, скажи, как мне ходить эту зиму, в рубашке али по-старому? Я в платье облёкся по нужде. Ищут меня. Я ведь у Илариона в Рязани под началом, на дворе его сидел. Редкий день, когда плетьми меня не потчевали. В железах держал, к таинствам Никоновым приобщая. Веришь ли, батька, до того умучил, что я изнемог. В одну из ночей, без сил, без души, заплакал, не ведая спасения, взмолился: «Господи! — говорю. — Не избавишь меня от Илариона, осквернят, погибну...» Поплакал, поголосил, а железа-то все и грянули с меня, и дверь отперлась. Я Богу поклонился да и пошёл. Ворота тоже отворены. Я на дорогу, к Москве-матушке напрямик. Тут уж и рассвело. Смотрю, трое на конях. Проскакали мимо, будто и нет меня. А я бреду себе, на Христа надеюся. Они уж навстречу скачут. Лают: ушёл, блядин сын, где его возьмёшь!.. Говори, батька, опять ли мне мучиться пойти в Рязань, босым и голым, али в платье в Москве потихоньку жить?
— В платье живи, таись, — решил Аввакум. — Они на расправу быстрые, а твоими молитвами мир стоит.
Подошёл Иван к продушине.
— Благослови, батюшка... Житие, какое ты писал в Угреше, Лука Лаврентьевич нашёл. У него, у Луки Лаврентьевича, столбцы хранятся.
— Слава Богу! Благословляю тебя, Иван. Возьми-ка деньги. Вам в миру жить. Брата не оставляй.
— Благослови, батюшка! — подошёл Прокопий.
— Благословляю. Как со мной царь обойдётся, не ведаю. Никона в Ферапонтов монастырь услал, а меня, должно быть, в Пустозерске уморят. Они ведь на глазах убивать стыдятся — праведники! — тайком душат... Вы потом к матери ступайте. Храните старость её. Сестёр замуж выдайте, Афоню научите грамоте. Ну, с Богом! Как бы глазастые вас не углядели, а рукастые не сцапали. Служите Господу с веселием, идите пред лице Его с восклицанием!