Страстотерпцы
Шрифт:
Царь быстро подошёл к Никону, взял из его руки чётки и, перебирая, тихо говорил, глядя собинному другу в бороду:
— Ты скажи патриархам, зачем перед отъездом к нам на собор исповедался, соборовался, причащался, аки к смерти готовился? Скажи, ради какой любви учинил сие? От тебя, Никон, мне давно уже одни бесчестья да зазор.
Никон взял чётки за край, слегка потянул, и царь невольно поднял глаза. Взоры встретились.
— Я жду бед и смерти.
— Клянусь! — воскликнул Алексей Михайлович, повернувшись к иконам. — Даже в самых худых мыслях не было у меня причинить Никону худое. Прежде ты был нам истинный пастырь, а я и малое добро не забываю.
— Малое ты не забываешь, а вот большое быстро забыл.
— Клянусь! — царь поднял руку, чтобы сотворить крест.
Никон удержал царскую руку.
— Благочестивый самодержец, не возлагай на себя клятв, не клянись, что не имеешь в помыслах навести на меня злые беды и скорби. Быть им, быть зело лютым!
— Зачем ты писал Дионисию о наших неурядицах? На весь белый свет трубил! — закричал вдруг яростно Алексей Михайлович.
— А зачем ты приказал огласить моё письмо? Что духовно, то тайно. Клянёшься: не готовил мне казни и смерти, но я девятый год пью из горькой чаши, из чаши зла, тобою мне подносимой.
Кир Макарий тотчас приказал забрать крест:
— Этот обычай ты, Никон, взял у латинян. Уж коли обличаешь Рим, так не соблазняйся римскими заведениями.
Чтобы направить суд в нужное русло, кир Паисий снова поднял вопрос об отречении, давал секретарям время написать судебное постановление, а потом прекратил бесполезный спор:
— Написано: по нужде и дьявол исповедует истину, Никон же истины не исповедует.
Приговор вселенских патриархов был короткий, но убийственный. Первая вина: патриаршие свитки, подтверждающие их истинность и право вершить суд, назвал баснями. Вторая вина: Кормчую греческую книгу, по которой правят суд, назвал еретической. Третья вина: собор и всех православных христиан причислил к еретикам. Четвёртая вина: Павла, епископа коломенского, изверг без собора. Пятая вина: архиерейский сан снял с себя своей волей и говорил: «Недостоин».
По винам и расправа.
Радость клокотала в горле Илариона Рязанского, когда зачитал он последнюю строку приговора: «Отселе не будеше патриарх и священная да не действуеши, но будеши яко простой монах».
Никон молча, смиренно поклонился царю, патриархам, собору. Постоял, ожидая приказаний, но власти молчали. Тогда он повернулся и пошёл из царских палат, чтобы никогда не подниматься по ступеням Красного высокого крыльца.
На Лыковом дворе Никона нетерпеливо ожидал иеромонах Павма.
— Святейший! Чего я узнал-то! Когда вселенские патриархи пришли в Москву, царь дал им по серебряному золочёному кубку — четыре фунта в каждом, по триста рублей, по два сорока соболями, бархата чёрного, вишнёвого рытого, зелёного, атласа, камки!.. Они же задаренные, твои судьи.
— Поздно! — сказал Никон. — Поздно, Павма. Я ныне ниже тебя. Простой монах.
25
Царевич Алексей молился семейной иконе преподобного Макария Желтоводского и Унжинского. Молился об отце и о Никоне. Душа сжалась и упала на сердце тяжёлой светоносной каплей. Алексей видел в себе эту каплю-слезу, наверное, она ему приснилась.
Царевичу было страшно за отца, за матушку, за всё семейство, за всё царство. Пусть святейший Никон виноват — сто раз виноват! — но низвержение угодного Господу — ведь иначе не был бы вознесён столь высоко! — падёт камнем на головы низвергающих.
— Преподобный Макарий, моли Бога о нас! — шептал отрок, глазами и душою лепясь к иконе. — Преподобный Макарий, моли Бога о нас!
В молельную вошёл Алексей Михайлович, опустился на колени рядом с сыном. Отбили по сотне поклонов.
— Батюшка! Не грех ли низвергать из сана святейшего?
Такая загнанная тоска металась в глазах царевича, что Алексей Михайлович напугался.
— Не казни меня, Алексеюшка! Нет моей вины в деле Никона. Само дело виновато. Я девять лет терпел! На мне грех за все церковные смуты, я был ответчиком за распри между архиереями. Матушка твоя, гневаясь, выговаривает мне: ты царь али архиерей? А мне и впрямь приходилось ставить на епархии архиепископов, назначать в храмы протопопов, в монастыри архимандритов да игуменов. Вон в Вязниках-то что делалось! Люди конца света ждали, голодом сами себя морили до смерти...
— Батюшка, что сделалось, то сделалось! Но ради Иисуса Христа не казни Никона.
— Бог с тобой, Алексей Алексеевич! Не я казню, это он меня казнит. Дурного ему ничего не будет! — погладил сына по голове. — Золотое у тебя сердце. Но уж такая царская доля — посылать людей на войну, казнить разбойников, убийц, супостатов... Господь смилостивился надо мною, привёл в Москву вселенских патриархов. Не я сужу Никона. Я тоже судимый.
Алексей Алексеевич был бледен, под глазами бессонная синева.
— Ты, сынок, на охоту съезди, за зайцами, за лисами!.. Все книги не прочитаешь.
— Не люблю, батюшка, на убитых зверей смотреть. Лиса уж тем виновата, что шуба на ней хороша. Пусть носит, у меня есть.
Слёзы так и закапали из глаз Алексеевича. Отвернулся.
— Я тебе бахаря [47] своего пришлю! Ты его послушай, дивные сказывает сказки. Да и не сказки это! Старины, — обнял сына, улыбнулся виновато. — Иду с патриархами говорить... Помолись за меня. Не оставит нас Господь. Я, Алёшенька, изнемогаю от страха. Боюсь прогневить Иисуса Христа, да уж такая судьба у меня: блудят слуги, а хозяин ответчик.
47
Бахарь — говорун, краснобай, рассказчик, сказочник (от глагола: бахорить — рассказывать, говорить, беседовать).
Три часа говорил Алексей Михайлович с кир Паисием и с кир Макарием. Написали набело пространное обвинение Никону, договорились, как и где низвергать из архиерейства. Назначили низверженному место для житья.
Утром 12 декабря на кремлёвской площади перед Успенским собором собралась такая толпа, что яблоку и впрямь некуда было бы упасть. Всякий желал получить последнее благословение святейшего Никона.
— Велик был пастырь, уж так велик, аж страшно! — говорили между собою богобоязненные люди.