Страстотерпцы
Шрифт:
— Как вашей милости угодно. Я пешком хожу.
— Пешком так пешком, — согласилась Анна Ильинична. Показала глазами на икону: — Такая большая! Такая дивная!
— Сыновья привезли, — порозовел Малах. — Федотка, меньшой, ризу делал, а Егор у нас — знамёнщик. И богомаз тоже.
Анна Ильинична поглядела на молодцов:
— С Феофана Грека список?
— С благовещенской, — согласился Егор.
— Списал бы ты для меня икону Донской Божьей Матери.
— С превеликим старанием исполним! — поклонился боярыне Егор. — Дашь серебро, Федот знаменитую устроит ризу.
— Будет вам и серебро.
— Зимой, к Рождеству сделаем, — сказал Егор.
— Да что ж так не скоро?!
— Великий государь посылает нас с братом в Дединово. Будем для корабля фигуры резать, иконы писать... Как воротимся в Москву, так и примемся за твой заказ, — Егор поклонился боярыне по-иноземному, глаза опуская в последнюю очередь.
Боярыня ушла. Малах сел на лавку и как аршин проглотил.
— Что с тобой, батюшка? — встревожилась Маняша.
— Да как же... На поле веди! А что на поле-то?.. Да и ребята вот... корабли едут строгать. Ладьи, что ли?
— Нет, — сказал Егор, — Государь велел строить большой корабль. Двенадцатисаженный, высокий, чтоб морской волны не боялся.
— Господи! Вы уж не прогневайте государя... А я-то ведь ничем боярыне не услужу. Чего ради старец Иоиль ко мне послал Анну-то Ильиничну?
И вдруг забрезжило в голове. Поглядел на руки: нет в них старческой немочи. За зиму повянут, а как пахота, так сила и воротится, из земли придёт.
Покрестился Малах на Спаса в Силах и пошёл в баньку. На людях молиться, хоть они и дети твои, — суета. На погляд заветного не намолишь.
Безмолвие любил Малах. Взывал к Богу душой. И ведь разверзались небеса. Он чувствовал, как полог за пологом отлетает прочь от ветра тихих воздыханий. Сердце всплывало кувшинкой ко Господу, и Господь наполнял её своим мёдом, а мёд у Него, света, — любовь.
После молений в баньке Малах всему вокруг не мог нарадоваться. Всякая таракашечка, травинка были ему, как в детские годы его, диво дивное.
Анна Ильинична пришла к Малаху одна.
Маняша с Настёной подглядывали за ними.
Пренесказанная была эта пара, шагающая за околицу: впереди белый дед в крестьянском зипуне, позади в сиром, сером одеянии великая боярыня, царицына сестра!
— Вот оно, поле моё! — сказал Малах и поклонился густой, медвяно-золотой пшенице.
Анна Ильинична постояла, поглядела и тоже поклонилась.
— Не знаю, что это вздумалось старцу послать тебя, боярыня, на моё поле... — Малах ласково провёл ладонью по усатым колосьям. — Помолимся, коли святой человек велит.
— На коленях? — спросила Анна Ильинична.
— Дождь вчера шёл... Не застудилась бы ты, госпожа, — и, перекрестясь, коснулся рукою земли.
Боярыня повторила поклон.
— Господи! — взмолился Малах. — Дай ты здоровья владетельнице нашей, моей госпоже, а Твоей рабе Анне! Господи! Как родит земля хлеб и Ты питаешь меня, грешного, так дай же соков жизни от земли Твоей Божьей рабе Анне!
Повернулся к боярыне, поклонился:
— Ты помолись здесь, а я за бугорок зайду помолюсь.
Вернулся Малах не больно скоро.
— Помолилась, ваша милость?
— Помолилась, — сказала Анна Ильинична, в глазах её стояла тихая радость.
— Сорви колосок! — попросил Малах.
Анна Ильинична сорвала.
Малах глядел и не верил глазам. Колосок был о пяти головах.
— Дай-ка мне его! — И, не дожидаясь, сам взял колос дрожащими руками. — Дивное знамение! Такого колоса за всю мою жизнь не видывал. Я сии зёрна, ваша милость, сохраню, посажу на твоё счастье.
Анна Ильинична взволновалась, шла за стариком легко.
— Ты не беги впереди, — попросила Малаха, — побеседуй со мною... Таких колосьев, говоришь, не видывал?
— Не видывал, ваша милость! Знамение! Пошлёт тебе Господь столько лет жизни, сколько зёрен в колосках.
— А если... дней?
— Да какое же тогда это чудо?! — осерчал Малах.
Боярыня остановилась.
— Видишь, едут... Не утерпели. — Достала из-за пояса мешочек. — Здесь пять золотых монет... Боже мой! Пять колосков, пять монет... Ты засей поле самыми лучшими семенами... Я тебе своей пшеницы пришлю, царьградской... Мне царь подарил семена... И, молю тебя, половину урожая раздавай нищим. Пять лет раздавай. Золотые же не трать, пусть будут достоянием рода твоего. Денег на жизнь я пришлю вместе с семенами... Да нет! Нынче же и пришлю.
И верно, прислала. Сто рублей серебром.
25
С Аввакумом, с попом Никифором, с Лазарем, с Епифанием носились царские слуги, как с писаной торбой. Из деревеньки на Воробьёвых горах перевели в стоявший на тех же горах Андреевский монастырь. Из монастыря — в Саввину слободку, ближе к городу. Вдруг ни с того ни с сего примчались ночью, упрятали в Никольский монастырь, на Угреше. Слава Богу, не на ледник посадили, по кельям.
5 августа 1667 года Аввакума, Лазаря, Епифания вернули в Москву, поселили на Никольском подворье. Здесь учинили им допрос три архимандрита: Филарет Владимирский, Иосиф Хутынский, Сергий Ярославский. Ответы записали, покричали, погрозились, вернули в монастырь.
22 августа приехал к Аввакуму стрелецкий голова, управляющий царским имением в селе Измайлове Юрий Петрович Лутохин.
— Великий государь велел передать тебе, протопоп: «Спаси Бог!» — и поклониться, — Лутохин поклонился. — И просил великий государь благословения твоего себе, царице, Алексею Алексеевичу, царевичам и царевнам. И просил, протопоп, твоих молитв о здравии.