Страстотерпцы
Шрифт:
— Нет, батька! Что выставишь, скажи, против высоты Востока? Что? Упрямство? Ни одного архиерея не сыскалось, чтоб за отеческое стоять. Разве сие не знак Божий? Перемрут попы да протопопы, а с ними и благочестие похоронят.
— Знак! Не про то говоришь! Иван, Господи! Отче Григорий! — по лицу Аввакума покатились слёзы, шагнул к старику, обнял, расплакались, как дети.
— Славная! Знаменательная картина! — воскликнул радостный весёлый голос.
В голубом опашне, в красных сапогах, стоял, глядел с умилением на плачущих дородный, ласковый глазами, пожилой, степенный человек.
— Сие дьяк Конюшенного приказа Тимофей сын Марков, — сказал, отирая нос, Неронов.
Аввакум отстранился, в упор поглядел на дьяка.
— Так вы с уговорами? Да что же Михалыч прелестников-то ко мне всё подсылает? Что ему не живётся-то покойно? Али совесть душу скребёт? Как муха в меду, ни лапкой, ни ножкой, так и он влип в Никонов грех и других за собой тянет.
— Ты бы уж лучше помолчал, протопоп! — Дьяк переменился в лице, злоба ласку выплеснула вон из глаз.
— Помолчу! — согласился Аввакум, отворачиваясь от незваных гостей.
Постояли этак, помолчали.
— Благослови меня, протопоп! — тихо попросил Неронов.
— Бог благословит.
— Суров ты, батюшка... Я ли не был тебе другом? Забыл, что ли, свой приход в Москву?
Аввакум быстро повернулся к Неронову, быстро поклонился:
— Велика была правда твоя, старче! Подвиги твои были, яко щит православия, да ты бросил и меч и щит. Знать, изнемог... Григорий, Григорий! Плачу по тебе. Помолись и ты Господу, да минует нас, не прельстившихся, твоя болезнь.
Неронов поднял руку благословить Аввакума, сложил персты в щепоть и сначала голову опустил, а потом и руку. Побрёл прочь, и за ним, злобно оглядываясь, конюшенный дьяк.
Вечером на Воробьёвы горы, в соседние избы, привезли ещё двоих: инока Епифания да Лазаря. Лазарь крикнул Аввакуму:
— Я нынче подал челобитную царю! Пусть велит жить в молчании, только бы старых отеческих книг не отнимал!
Стрельцы, подталкивая, впихнули Лазаря в избу, но он, видно, вырвался, выглянул из двери:
— Никона пристав Наумов замучил совсем.
Аввакум повернулся к своим стражам:
— Что в землю глядите? Стыдно за товарищей? Бьют по горбине старика попа. А за что? Да креститься, как святые патриархи наши крестились: Иов, Гермоген, Филарет — царёв дедушка...
— Ладно, Аввакум! Не казни ты нас! Мы бы рады тебя под руки водить, а приказано в бока тыркать. Вот и тыркаем.
Говорил это сотник Иван Лобков, Аввакум видел, как темнеют глаза доброго человека, когда ему приходится чинить насилие над батьками.
— Что вас казнить! Жалею и плачу! — Аввакум низёхонько поклонился молчаливым стрельцам. — Знаю, как сладко вам провожать меня с огнём ночью то посрать, то поссать... Господи! Вы ведь меня, невольника, вдвое подневольней. Дал бы ты мне, сотник, столбец, напишу государю писаньице. Благословлю его, горемыку. Опоил его речами жидовин Лигарид, зовомый митрополитом газским. Папежник, вор, блядь! Назвал со всего Востока таких же, как сам, а государь Востоку-то святому, высокому кланяется и не видит, бедненький, — ироды вокруг него стоят, иуды, жрены Бааловы!
Лобков бумаги дал. Аввакум тотчас и составил писаньице, благословил Алексея Михайловича, жалея и любя. Помянул, как государь шапку уронил перед ним, смиренным.
Сотник взялся доставить письмо великому государю, а на двор Аввакума опять-таки провожали пятеро, с факелами.
23
Зелёная трава была густа, как лошадиная грива. Роса не сверкала, не светила. Зато след пламенел изумрудно.
«А ведь всё спит!» — осенило Никона.
Деревья стояли как нарисованные, даже протока, перегороженная частоколом, не взбулькивала.
Засучил рукава, подоткнул за пояс рясу, в высоченных, по ягодицы, броднях прошёл к первой верше, вытащил, подволок к берегу. Памва и Флавиан подхватили, подняли. Верша заплясала как живая.
— Щука! — ахнул Никон.
Огромная, двухаршинная щука билась в тисках западни. Гнала язей. Язи шмыгали в вершу, и щука застряла в ивовом кольце.
— А язей-то сколько! — ахнул Памва. — Дюжины полторы.
— Поглядим в «Кормилице», — Никон отправился на середину протоки.
Вторая верша была удачливая, но щуки на неё не нашлось. Поймалась пара голавлей да красавец линь.
— Из линя уху мне свари! — сказал Памве Никон.
— Из одного?
— Из одного. И ухи чтоб на одну тарель. Тогда будет скусно.
Деревенские словечки Никон вворачивал в добром расположении духа.
Оставив Памве проверять садки, Никон с Флавианом пошли на озеро. Здесь по сторонам новой дороги тремя громадами лежали камни.
— А много навозили! — изумился Флавиан.
— Мало, — сказал Никон. — Глубина — две сажени. Я хочу не кочку поставить — остров. Чтоб двенадцать саженей в длину да в ширину саженей пять, шесть... До зимы надо камней навозить. Зимой на льду сложим.
Флавиан подтянул к берегу лодку с особо устроенной кормой. Положили на корму две каменные плиты, пуда на три, на четыре. Принесли ещё по камню. Памва сел за весло, а Никон прихватил ещё один «барашек», круглый, почти ядро, пробрался на нос. Поплыли к вешкам с красными лентами.