Страстотерпцы
Шрифт:
— Дивлюсь! — Аввакум смиренно улыбался. — По указу государя меня извергли из сана, а он, свет, протопопом меня величает.
— Покорись патриархам — в Кремле будешь жить. Как прежде.
— Покорился бы, да некому. Паисий с Макарием — бродяги безместные. И Лигарид такой же, да ещё папежник... Скажи ему, христолюбцу, помолюсь о нём, горемыке, авось Господь вернёт ему разум.
— Эй, не заговаривайся! — закричал Лутохин.
— Тебя, сотник, прислали за благословением, так посмирнее будь! — грозно рыкнул Аввакум, — Благословляю царя, раба Божьего Алексея, царицу, рабу Божью Марию, и всё царское семейство. О Михалыче, о горемыке, помолюсь, заступницу же мою Марию Ильиничну я всякий день в молитвах поминаю, прошу здравия у Господа и многих лет жизни.
Лутохин глядел на Аввакума жалеючи. Сказал, прощаясь:
— Эх, батька! Смирись, пока не поздно. Богом тебя молю! Смирись хоть на вершок!
— Дьявол и за ноготок в пекло утянет, — сказал Аввакум, посмеиваясь.
Лутохин заплакал вдруг. Видно, знал, что ожидало несокрушимых ревнителей святоотеческого благочестия.
24 августа приехал в монастырь Дементий Башмаков. Сидельцев, симбирского попа Никифора, романовского попа Лазаря, соловецкого инока Епифания, безместного протопопа Аввакума привели в храм, зачитали указ великого государя о ссылке всех четверых в Пустозерский острог. В сторожа раскольникам назначен сотник Фёдор Акишев из Приказа стрелецкого головы Василия Бухвостова да десять стрельцов.
Ссыльных тотчас увели из монастыря, поселили в Братошине, в крестьянских избах, крестьян из тех изб на время вывели.
— Хорошее жильё тебе досталось, батька Аввакум! — сказал Дементий Башмаков, шлёпая ладонью по беленой, по тёплой печи. — А теперь слушай. Великий государь велел сказать тебе: «Ведаю твоё чистое, непорочное, богоподражательное житие. Кланяюсь и прошу твоего благословения, и благослови государыню-царицу и чады мои. Помолись о нас, Аввакум!»
Дементий трижды поклонился, а потом сказал:
— Так велено было. Государь трижды поклонился тебе. А провожая меня, напутствовал: «Пусть протопоп пожалует меня, послушает слово, сказанное от сердца: «Соединись, батька, со вселенскими патриархами, хотя небольшим чем! Не хочешь складывать персты по-ихнему — «аллилуйю» признай. Признай в Символе Веры такую малость, вместо твоего «рожденна, а не сотворенна» — «рожденна, не сотворенна*. Признай пять просфор...»
— Горемыки вы мои! — прервал Башмакова Аввакум. — Да казнит меня великий государь лютой смертью — не соединюсь с отступниками! Ты, Дементий, так и скажи Михалычу: «Я, грешный Аввакум, не сведу рук с высоты небесной, покамест Бог не отдаст тебя, православного царя, в мои руки*. Ты слушай, Дементий! Слово в слово скажи Михалычу: «Ты — реку ему —мой царь, а им, бродягам вселенским, какое до тебя дело? Своего царя они потеряли, да и тебя проглотить сюды приволоклися». Господи! Всего-то и прошу: пусть русский православный царь будет с православными, с русскими людьми — единая семья. Нынче-то он, горемыка, сам по себе, с пришлыми соблазнителями. Ох, да будет ему за отступничество горькая доля. Горше не бывает...
— О себе бы, Аввакум, подумал, — тихо сказал Дементий Башмаков.
— Со мною Бог! Царя жалею. Так и передай Михалычу. Аввакум о нём да о его семействе помолится, поплачет. Да ведь маловата сила у низверженного протопопа, не вымолю... Не вымолю его, глупенького, не вытащу из когтей сатаны!..
— Не хочу, не хочу слушать тебя! — замахал руками Дементий Башмаков. — Но запомни: сам себе ты уготовил то, что ожидает всех вас, упрямцев.
Быстро поклонился и ушёл.
А наутро примчался в Братошино со стрельцами стрелецкий голова Василий Бухвостов. «Яко злой и лютый разбойник — да воздаст ему Господь по делам его!» — напишет в своём «Житии» о страшном дне 27 августа смиренный инок Епифаний. Читаем у него: «И ухватили нас, священника Лазаря и меня, под руки и помчали скороскоро и зело немилостиво и безбожно. И примчали на Болото. И посадя нас на плаху, и отрезаша нам языки, и паки ухватиша нас, яко зверие лютии, лютии, суровии, и помчаша нас також скоро-скоро. Мы же от болезней и от ран горьких изнемогохом, не можем бежати с ними. И они ухватили извощика, и посадиша нас на телегу, и паки помчаша нас скоро; и потом на ямские телеги посадиша нас, и свезоша нас в Братошино».
Попа Никифора спасли от казни преклонные годы. Челобитных он не писал, с соборными судьями не спорил. Плакал, а от пятиперстия не отступал. Бил поклоны смиренные, да только о новые служебники рук не осквернил.
Аввакума уберёг от казни сам царь, а вот у Лазаря да Епифания заступников не нашлось.
Первым на плаху посадили кряжистого Лазаря. Не даваясь палачу, успел закричать людям, пришедшим посмотреть, кого царь не милует:
— Оклеветали меня папёжники, бродяги вселенские! Аз — богомолец великого царя! На мне благословение святейшего патриарха Филарета Никитича... Люди! Рукоположен-то аз во священнический сан митрополитом ростовским... Варлаа... Варлаамом! Люди!..
Лазарю наконец защемили голову бревном, палач ухватил щипцами за язык да и отрезал.
Епифаний принял казнь безропотно, бессловесно...
Мучеников тотчас подхватили под руки, повлекли в разные стороны, повезли разными дорогами. Епифания зачем-то на Каменный мост и кружным путём. Лазаря в Калужские ворота, через Москву-реку, по Даниловскому мосту, мимо Симонова монастыря, околицею Андрониковой слободы, а там на Переславку и по Троицкой дороге.
Лазарь храбрился. Кровь лилась изо рта на бороду, на грудь. Он плевался, чтоб не захлебнуться. Вздымал красную от перстов до плеча десницу, благословляя встречных, обмирающих от ужаса, древнеотеческим пятиперстием: два перста слитно к небу, ради Божеского и человеческого в Христе, и соединяя три перста во имя Пресвятой Троицы.
Увидел Аввакум — везут, кинулся встречать: один Лазарь в телеге. Хотел на руках отнести болезного — Лазарь не дался. Чего-то лепечет, снимая розовую пену с губ.
Поцеловал его Аввакум в кровавые уста и воскликнул на всё Братошино:
— Господи! Благодарю тебя, ибо сподобился видеть в наши лета мучеников, пострадавших Христа ради и Церкви ради!
Отвёл Лазаря в избу, поднёс водки — стрельцы дали. Выпил Лазарь ковш, всё рассказать хотел, что с ними сделали, да не столько говорил, сколько кровавою слюной брызгал. Заснул наконец, а кровь на губах и во сне пузырится.
Стрельцы позвали Аввакума: Епифания привезли. Побежал к иноку в избу. Сидит на лавке, припав головой к стене. Уста сомкнуты, кровь между губ проступает, капает. В глазах — слёзы. Такими слезами сосульки в марте тают. Поцеловал Аввакум ноги Епифания. Инок же, мучась, забрался на печку, затих.
Вернулся Аввакум к себе, а его Артамон Сергеевич Матвеев ждёт с царским тайным словом.
— Видел, что приключилось с соузниками твоими? — спросил Матвеев с угрозою.
— Перецеловал их в кровавые уста. Были Глаголом Господним, ныне же лишены палачом сладкой речи, слова Исусова... Не стращай меня, Артамон! Души топором не убавишь.
— За царя молись, за христолюбицу Марию Ильиничну.
— В иное время Михалыч и впрямь был добр ко мне, при Стефане Вонифатьевиче, царство ему небесное, — ударился Аввакум в воспоминания, а сам вздрагивал, глядел на руки, испачканные кровью мучеников. — На Пасху, помню, пришёл государь в Казанскую церковь, руку давал целовать, яйцами крашеными весь причт одарил. Неронову дал, мне, братьям моим и ведь не забыл, что у меня сынок есть, Иван, — ныне, бедный, по Москве мыкается с братом, нигде и жить-то не дают больше дня! — а в те поры, до Никона-злодея, сам подошёл к брату моему Герасиму: «Поди, — говорит, — поищи мальчонку». Герасим на улицу выскочил, сыскал Ваню, да не сразу. А царь-то, самодержец, стоял смирехонько, ждал. Пожаловал Ваню целованием руки, а робёнок глуп, не смыслит, отстраняется... Не поп, чтоб руку целовать. Так он, свет, сам к губам его длань принёс. Два яйца дал, погладил по голове.