Страстотерпцы
Шрифт:
— Как же это надо жить, чтоб столько казаков тебя полюбили? — спросил царевич гетмана. — Сколько их?
— Кого? — не понял Брюховецкий.
— Казаков, любящих тебя.
— Любящих?
— Но ведь булаву на казачьем кругу дают? Большинством?
Брюховецкий гладил себя по лысому черепу, поклонился:
— Благодарю, ваше высочество, за доброе слово. Увы! Булаву дают не ради любви, ради выгоды. Я хотел дружбы с великим государем великой России, вот меня и выкликнули. На Левом берегу. Я, ваше высочество, половинный гетман. Другая половина Украины служит королю. Только надолго ли? Королева желает, чтоб корону ваше высочество наследовало. Тогда, должно быть, и соединится многострадальная Малая Россия.
Мария Ильинична дёргала сестрицу, оттаскивая от глазка:
— Дай разочек взглянуть!
— Во дворце на сыночка не нагляделась?
— Редко теперь вижу. Милая, не упрямься!
Анна наконец уступила место.
Алексей Алексеевич на этот раз держал в руках простую казацкую саблю. Румяный, весёлый, глаза сияют, чело белое, высокое.
— Да ведь она книзу тяжелей! — взмахнул саблей царевич.
— Рубить так рубить! — Гетман, перепугав Марию Ильиничну, показал, как казаки головы рубят.
Алексей Алексеевич тотчас повторил страшное движение.
— Надо и нам завести казачьи полки! — подбежал он к деду.
— Полки гетмана служат твоему батюшке, — возразил Илья Данилович.
— Нет! Пусть казаки в Москве стоят. Чтоб враги знали, трепетали.
— Мечта каждого государя — устрашать без войны. Сия мысль — мужа государственного, — польстил царевичу Брюховецкий. — У польского короля есть крылатая конница, гусары. Перед гусарами, когда земля гудит от тяжкого топота, когда визжит от ужаса ветер в крыльях, — всякое сердце трепещет, но гусар тоже бьют.
— Что ж! Неуязвимый Ахиллес имел-таки слабое место на пятке, — ответил Алексей Алексеевич. — Но ведь сколько им одержано побед! Дедушка, надоумь батюшку о казаках!
— Садись за стол, внук! — пригласил Илья Данилович. — Для тебя изготовлен пирог на медовой вишне, а другой — с твоей любимой черникой.
— Пирогов я отведаю, но что теперь в доме сидеть? Поедемте по Москве-реке кататься. Уж так санки летят, искры сыплются! Правда, правда! Я сам вчера видел вечером.
Уговорил. Гетман пожелал испытать московскую потеху. К его удивлению, Илья Данилович тоже согласился прокатиться по Москве-реке.
Сопровождающих набралось человек с тысячу, но скакали по заснеженному льду только три тройки. В санках сидели по двое: Илья Данилович со слугой, Алексей Алексеевич с дядькой, с Фёдором Михайловичем Ртищевым, Брюховецкий с супругой.
Первым укатил в малиновую закатную даль Илья Данилович, вторым — царевич.
Санки легче пера. Ивана Мартыновича разбирало сомнение — не перевернуться бы: зрителей множество. Возница повернулся к молодым, глаза озорные, предвкушающие радость. Натянул шапку на уши, поправил рукавицы, шевельнул вожжами, пробуя на вес... Лошади тронули, возница гикнул. И хлынул в лицо сверкающий малиновый поток морозного воздуха. Невидимые кристаллики льда тотчас превратились в метель. Иван Мартынович задохнулся, но супруга подняла песцовый полог, укрылась по глаза, укрыв заодно драгоценного супруга.
На том радости дня не кончились. Дома ждала баня. Московская лютая страсть. Избежать испытания никак невозможно: баня для гостя, для желанного зятюшки. Сумасшедший жар изготовлен великими мастерами. Такое благоухание, будто в нектар окунули. Плохо соображая, Иван Мартынович покорно отдал себя банщикам, и те отхлопали его вениками, превратив из белой рыбы в багряного рака. Нежили шёлковыми щёлоками, мыли, заворачивали в простыни, поили квасом, от которого внутри поселялось прохладное, бодрящее блаженство.
«А ведь они всю земную жизнь в раю живут», — подумал о боярах Иван Мартынович, стоя на вечерне, где дивный хор величаво славил Всевышнего.
Пели москали чересчур строго, но это был единый глас, единое дыхание. Сила в том пении чудилась необъятная. Вглубь — бездонно, вверх — безмерно.
Ясно и просто подумал о себе Иван Мартынович: погиб. Не быть ему здесь больше. Да разве простят казаки гетману боярство?!
На отпуске получил всё просимое. Государь пожаловал ему и всему роду Брюховецких на прокормление Шептоковскую сотню в пограничном с московскими землями Стародубском полку. На вечные времена. Жителям Гадяча царь, исполняя челобитие боярина-гетмана, даровал магдебургское право, каждого полковника свиты наградил селом, остальные получили грамоты на земельные наделы, а гетман выклянчил для себя сверх всего мельницу в Переяславле. Переяславль — столица Войска Запорожского, там двор гетмана; своя мельница — свои пироги.
11
Осталось Брюховецкому исполнить ещё одно сомнительное, но важное дело. К патриарху Никону в Воскресенский монастырь отправился, как обещано было, полковник Кирилл Давыдович.
Попал на похороны. В заточении умер иподьякон Никита. Всей вины его — носил патриарху письма боярина Зюзина. Боярин за писания, за умысел призвать святейшего в Москву поехал на службу в Казань, советчик его Ордин-Нащокин — во Псков, а письмоносец, ведать не ведавший, что в письмах, — в подземелье ухнул.
По завещанию бедного Никиту привезли хоронить в Воскресенский монастырь. Никон воздал усопшему архиерейские почести, сам положил во гроб, сам отпел, похоронить указал в храме Воскресения у лестницы, ведущей в предел Голгофы.
С полковником святейший говорил с глазу на глаз.
— Будь великодушен! — просил Никон. — Как воротишься на Украину, съезди в Киев, в Печерский монастырь. Пусть архимандрит Иннокентий вспомнит, как пёкся я о его обители, да поможет моему посланцу. Тебя же прошу провезти с собой моего близкого родственника.
— Мы о том думали, — ответил полковник, — в свои сани возьму. На заставах объявлю племянником. Дескать, в плену был, взят подо Львовом воеводой Бутурлиным. Бутурлина давно в живых нет. Не проверят.
Позвали Федота Марисова. Ростом, глазами — копия дядюшки. Родом курмышский, первенец сестры Никона.
Прощаясь, святейший благословил полковника и всё Войско Запорожское. Наказал:
— За четыре дня до отъезда приходи на Иверское подворье. Федот там тебя будет ждать. Возьмёшь грамоты и деньги. Золото, когда достигнете пределов Войска Запорожского, отдай Федоту. Это ему на дорогу. Три грамоты ему, четвёртую, для архимандрита Иннокентия, сам передашь.