Страстотерпцы
Шрифт:
— Не возвращайся! — кричала Анастасия Марковна. — Пути не будет.
Бежала, летела: не дать Аввакуму единого шагу назад ступить.
Заспотыкалась на льдышках, упала бы, но он успел, подхватил. В огромном тулупе, огромный, как медведь. Спрятал на груди жизнь свою, крепость свою, счастье своё. Обвил широченными полами тулупа, утопил в себе, сыскал маленькое драгоценное личико, расцеловал.
— Настасьица, диво моё! Ради Бога, не плачь.
— Не плачу, батька!
— Слёзы-то застывают.
— Ты погрей дыханием.
— Грею, милая! Эх, времени нет!
— Всё, Аввакумушка! Всё! Езжай с Богом.
— Поехал, Марковна.
— Езжай! Встань за Господа, как Николай Угодник вставал!
— Постою, Марковна.
Уходил, отступал.
И снова кинулась птицей. И не дошла единого шага. Остановилась. Опустила руки.
— Прости, батька. Ослабела.
— Марковна! — Аввакум поднял десницу в зенит. — Бог-то с нами, Марковна!
Осенил голубушку крестным знамением. Повалился в сани. Помчались. Только снежный прах да облако лошадиных вздохов. Съела ночь умчавшихся.
15
31 января, на память бессребреников-мучеников Кира и Иоанна, подкрепив себя согласием митрополитов и других архиереев, твёрдым словом Лигарида, царь Алексей Михайлович покончил с сиротством Русской Церкви. В патриархи был наречён добрый пастырь — архимандрит Троицкого Сергиева монастыря Иоасаф {36} .
Патриарх повёл себя так тихо, что никто сначала и не приметил, сколь великая перемена произошла в церковных делах. Может, потому и не приметили, что царь не оставил забот и попечения о священстве. Да и как было взвалить сей груз на благородного Иоасафа? Никон наречения законным не признал, а приедут, не приедут в Москву вселенские патриархи — вилами на воде писано.
36
31 января... царь Алексей Михайлович покончил с сиротством Русской Церкви. В патриархи был наречён добрый пастырь — архимандрит Троицкого Сергиева монастыря Иоасаф. — Иоасаф II (?—1672) — седьмой русский патриарх в 1667—1672 гг., преемник Никона. Сведения о его жизни до занятия патриаршего престола чрезвычайно скудны. Наиболее крупным событием в период патриаршества Иоасафа II был знаменитый Московский собор 1667 г., осудивший противников книжно-обрядового исправления «яко еретиков и непокорников», а кроме того издавший ряд постановлений, направленных к улучшению церковного строя. При Иоасафе велась борьба с раскольниками, по этому поводу он разослал от себя «Глас к священноначальникам», содержащий наставление, как надо вести себя с раскольниками. Священники, которые продолжали совершать литургию по-старому, были уволены. Заботясь о «правильном» иконописании и борясь с проникновением западной манеры в русскую иконопись, Иоасаф издал «Выписку от божественных писаний о благолепном писании икон и обличение на неистово пишущих оныя». Иоасаф не был новатором, он шёл по стопам Никона, но без его энергии. После пятилетнего пребывания на патриаршьем престоле он в 1672 г. скончался и погребён в московском Успенском соборе.
От Мелетия ни слуху ни духу. Впрочем, с неделю ни в какие церковные дела Алексей Михайлович не встревал, другим был занят.
Пришла пора с великою надеждой провожать посольство Ордин-Нащокина. Утешив государя, Афанасий Лаврентьевич попросил у нового патриарха благословения и напутствия.
Москва проводила великого посла, наместника щацкого, окольничего с почтением, а 12 февраля его встретил с почётом Смоленск.
День был праздничный, именины царевича Алексея Алексеевича, почитание иконы Иверской Божией Матери, святителя Алексея, митрополита московского и всея России чудотворца.
Отстояв службу, отобедав у воеводы, Афанасий Лаврентьевич, оставшись наконец один, предался наслаждению — думать не о деле, не о происках врагов, а праздно, вольно.
Прибытие в Смоленск — начало великого посольского дела. Первый сей шаг осенён благословением Богородицы, чудной Иверской иконой, а стало быть, и патриаршим благословением, ибо Никон потрудился о прославлении афонской святыни на Русской земле. Не дивно ли, осенён сей первый шаг и благословением святого митрополита Алексия, правителя, да ведь и создателя Московского княжества. Единая русская рать на Куликовом поле загородила Мамаю дорогу не только молитвами, но и государственным прозорливым разумом святителя, драгоценнее же всего: не одни русские, но и татары пришли защитить землю. С таким-то предстоятелем грех не ухватить жар-птицы. Та жар-птица — и вечный мир, и вечный союз. Перед великим братством самодержавной России и Речи Посполитой гордые царства Европы — карлы. Огромная Турция, охотница до чужих земель, будет травку щипать у себя дома.
В голове каруселью пошла вереница имён: Ян Казимир, Любомирский, Брюховецкий, Дорошенко, Одоевский, Ртищев, царь, Никон, бедный Зюзин, Радзивиллы, Гонсевские, Потоцкие, Пацы...
Как можно соединить этих людей, это множество устремлений? Как всю ненависть, накопленную веками, превратить в любовь? Чёрное в белое? Одному Богу такое по силам.
Но разве простит Господь раба, если раб не положит жизнь на служение истине?
Почувствовал: вскипающая кровь распирает жилы, не уберёгся от вечной своей обиды. Сколько можно было сделать для царства великого, доброго — родись он у боярина. И осадил себя. Господи! По тысяче поклонов надо бить еженощно, благодарить Всевышнего — не в курной избе явился на белый свет, у дворянина из Опочки. Мила Опочка, да кочка. Да вот лягушечка-то уж до окольничего доскакала.
Вспомнил отца. Вся горячка кончилась. Лаврентий Денисович — сердечный человек! Так ведь и звался между людьми — «сердешный». Не больно-то счастлив был, нёс убытки от пожара, бури, от нашествий, жестоко обманывали друзья, жестоко разоряли родственники, но остался-таки Лаврентий Денисович радостным и сердечным. Всё говаривал: «Солнце-то нынче взошло, светит, греет! Унывать — грех, хмуриться — стыдно».
Перед книгами благоговел, от жизни ждал до последнего часа великого чуда, но за ежедневные чудеса был благодарнейшим Господу молитвенником.
Службу чтил, служить приказывал делом, вкладывая во всё сердце, ум и науку.
Ради науки приставил к сыну грамотея поляка. Латынь отворила дверь в мир великих, польский язык — в жизнь устроителей жизни.
«Лаврентий Денисович, к твоим ногам положить бы все мои добытые чины! Начинал-то ведь службу с низшего звания {37} . Псковским дворянином стал уж после женитьбы. Василию Колобову приглянулся. В зятья принял. Тут саночки-то и покатились в гору!»
Дворянин Колобов был в родстве с Богданом Миничем Дубровским. Дубровский сидел а судьях Приказа большой казны, свой человек Фёдора Ивановича Шереметева, наитайнейшего, первостепенного боярина царя Михаила Фёдоровича. Увы! На закате величия этих людей был замечен и приставлен к тайнам посольского дела. В Молдавию, к господарю Василию Лупу, поехал в 1643 году, а в 1645-м на престол взошёл Алексей Михайлович. Новый царь — новые люди. Век бы куковать во Пскове, да беда за уши из болота вытянула. Восстание черни {38} . Никто не мог объяснить государю толком, что творится во Пскове. Только он, мелкопоместный дворянин Ордин-Нащокин, явившись пред государевы очи, рассказал о явных и сокровенных причинах псковского самовольства, указал на людей, которые смогут вернуть город без большого боя, без пролития крови. Сорок три года тогда ему было, да никогда не поздно государю служить... Теперь — пятьдесят девять. Есть за что укорить себя, есть что оплакивать.
37
Начинал-mo ведь службу с низшего звания, — Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин (ок. 1605—1660), русский государственный и военный деятель, дипломат, с 1622 г. был на полковой службе во Пскове, с 1640-х гг. привлечён к дипломатической службе; с 1658 г. — думный дворянин, с 1665 г, — окольничий, с 1667 г.- боярин. В 1665 г. был воеводой Пскова. В 1667 г. назначен главой Посольского приказа. В 1671 г. отставлен от службы, в 1672 г. постригся в монахи под именем Антония в Крыпецком монастыре в Пскове.
38
Век бы куковать во Пскове, да беда за уши из болота вытянула. Восстание черни. — В 1650 г. Ордин-Нащокин пытался предотвратить восстание черни в Пскове, а когда этого сделать не удалось, бежал в Москву и активно способствовал его подавлению.
Многие дела задумывались как великие, но всегда находились правщики. Уж так поправляли, что у прекрасного младенца вырастал горб. Не по глупости такое делалось, из одной только зависти.
Об иных замыслах до сих пор приходится молчать как рыба. Изуродуют.
Зависть — сатана России. Георгий Победоносец на белом коне змея копьём пронзил, а зависть на чёрном коне белую птицу копытами топчет.
Горько стало во рту. Желчь. Хотел отдых себе дать, а устроил судилище. Хованский, желтеющий от злобы, смещён, но сам тоже недалеко ушёл...
Прикрыл глаза. Поплыли по широкой воде корабли. Высокие, с трюмами для товаров, с оконцами для пушек, с мачтами. Паруса поставлены, ветром напряжены... По Волге, по великой реке, торгуя с Персией, с Кавказом, можно озолотить оба берега. Но ведь нынче Волга — не государева река, по которой мёд льётся, а бан разбойников. Бан в тысячу вёрст.
Запил желчь квасом, ложку мёда съел.
До петухов уснуть не мог.
Утром ушёл с головой в посольские дела. Нужно было разослать тайных людей за вестями. Найти польских комиссаров. Где он теперь, жмудский староста Юрий Глебович? Чем король жив, в какую сторону казачество качнётся, хан кого собирается ограбить?