Страстотерпцы
Шрифт:
Убрал письмо в ларец, покрестился на иконы.
— Помер было игумен Феоктист. Вчера постегали маленько, а из него дух вон. Едва откачали. Ты гляди не помри.
И засмеялся.
20
— Таких, как батька Аввакум, у меня нет, — сказал Алексей Михайлович Павлу Крутицкому. — Не бей ты его, Бога ради, не прельщай. Ты ему докажи правду нашу. Докажи, сколь можешь...
— Пять дней уговаривал всячески. — Павел торопливо поклонился государю. — Нельзя уговорить. Упрям хуже осла.
— А ты ослов-то много видел? Где они в Москве, твои ослы? — Царь осерчал, и не на шутку. — Ленивы мои виноградари трудиться, неленивы милости получать.
— Да вынь я ради него душу — не отступится. Греков ворами зовёт. За мною, говорит, святоотеческое предание со всеми русскими святыми, со мною отцы и деды, царь Михаил Фёдорович, патриарх Филарет Никитич. Как его свернёшь?
— Довольно об Аввакуме! — щёки у царя запылали. — Отправь его на исправление в монастырь, где живут строго, крест кладут по-нашему.
— Разве в Пафнутьев?
— В Пафнутьев так в Пафнутьев! — согласился государь. — Пытать и бить — не сметь. Не палачам отдаю.
Павел имел благословение от патриарха Иоасафа спросить Алексея Михайловича, на какой месяц, в какое число великий государь прикажет созвать церковный собор. Алексей Михайлович знал об этом благословении, но упрямо помалкивал. Лицом сделался скучен, смотрел на владыку недовольно: чего, мол, не уходишь.
— Великий государь! — покряхтывая и опуская глаза, приступил к делу Павел.
— Да знаю, чего тебе надо! — махнул рукой Алексей Михайлович. — Ежели патриархи приедут, собирать нужно скорее, а не приедут, тогда что? Кто Никону судья? Иоасаф ему не начальник. Ты да Лигарид? Проклянёт он вас и меня с вами.
Ни с чем уехал Павел. Не успел, однако, ноги о половик отереть — примчался посыльный из Кремля: царь зовёт!
Алексей Михайлович светился, как луна и солнце.
— Ай да Мелетий! Что за молодец! Везёт и патриархов, и митрополита с архиепископом!
— Кого же?
— Зело великих! Уж эти укротят моего Перуна.
— Не томи, великий государь! Кто с Мелетием?
— Кир Паисий, патриарх Александрии, кир Макарий Антиохийский, с Синайской горы архиепископ Анания, трапезундский митрополит Филофей.
— Истинно великие пастыри! — согласился Павел, упал перед иконами, положил дюжину поклонов.
Государь был весь в нетерпении.
— На лето откладывать собор нельзя, а ну как быстро приедут! В мае начать — маяться. Раньше — из дальних епархий не успеют.
— На апостола Иакова можно бы открыть?
— Последний день месяца — тоже нехорошо. Откроем 29 апреля, на девять мучеников. Давай, Павел, поспешай. Теперь поспешать надо. Гони к патриарху за благословением.
— Птицей лечу, великий государь.
— Гора с плеч! — Алексей Михайлович благодушествовал, как после бани.
На радостях отложил все посольские, все наушные донесения, потешил себя хозяйственными тайными делами. Посылал он в Симбирск, воеводе Демидову, наказ — прислать десять тысяч черенков тутового дерева.
Демидов исполнил повеление с великим старанием: прислал черенки, какие указано было, аршин с четью, в связках, между снопами, чтоб не поломались, не поморозились. Из Киева воевода Пётр Васильевич Шереметев доставил обозом тридцать тысяч черенков. Новый садовник Фалентин обещал вырастить тутовые сады на прокорм шелковичным червям. Зачем покупать втридорога заморский шёлк, когда можно свой завести! Шёлковых червей Алексей Михайлович указал прислать Якову Никитичу Одоевскому, астраханскому воеводе. Подумал великий государь и о том, чем красить шёлк. Якову Никитичу надлежало прислать семян травы «марины», а для заведения ткацкого дела — семян «хлопчатной бумаги».
«А что же это я не наказал Якову прислать черенков виноградного дерева? — спохватился Алексей Михайлович. — Уж заводить, так сразу всё! Пусть и хлопок будет, и шёлк, и краска своя, и вино своё».
Письмо написал тотчас, торопил Одоевского: нарубить две тысячи виноградных черенков длиной в полтора и в два аршина и без мешканья отправить в Москву. Приписал, заранее сердясь: «Да смотри, не какие попадя черенки изготовь, — годовалые и до четырёх лет, а не старые».
Кликнул подьячего, передал письмо, грозя глазами:
— Чтоб нынче повезли! Не то смотрите у меня!
И устал сердиться. Улыбался, всем довольный.
— Будешь, Мария Ильинична, хаживать в моих шелках, в русских, в багряных, как царица византийская.
После тайных любимых — явные дела тоже спорились.
Фёдор Михайлович Ртищев, озабоченный, откуда, из каких доходов пополнить казну, предложил брать с иноземных купцов двойную пошлину: двадцать денег с рубля за проезд, двенадцать денег с товара. Торговать иноземцам между собой запрещалось, пусть с русскими купцами торгуют. Но была и привилегия: кто не менял товар на товар, а платил за купленное деньгами, с того пошлины не взимались.
Соляную пошлину Ртищев тоже удваивал; брали десять, будут брать двадцать денег с рубля.
— Господи, упаси от бунта! — вспомнилось давнее. Борис Иванович Морозов на соляной пошлине чуть было жизни не лишился.
Алексей Михайлович перекрестился, но с новыми пошлинами не мог не согласиться.
Найти бы своё серебро! Медь, слава Богу, сыскалась, но ведь дорогая. В Соликамске пуд идёт в казну по три рубля. В Олонце теперь нашли. Привилегии отданы нидерландскому купцу Иовису да Петру Марселису. Им наказано выписать мастеров из Дании. Выписать легко — доставить трудно. Европа мастеров не пускает в Россию. Сколько было хлопот с Акемой! У него теперь на Протве железный завод. Доброе железо делает. Да ведь тоже не дешёвое. Мастера у Акемы получают алтын с пуда, рабочие — по две копейки, кочегары — по одной деньге. На дрова много уходит: четырнадцать копеек за квадратную сажень. Надзирателям заплати, себя не забудь. Так вот и набегает цена.