Страстотерпцы
Шрифт:
Книгу «Хризовул» положили на налой, и царь первым поцеловал её, потом патриарх, митрополиты, весь собор.
С благодарением государя о его попечении церковного устроения, о ревнивом сохранении чистоты веры сказал задушевное слово митрополит Питирим, получивший перед самым началом собора Новгородскую епархию.
Его, попавшего в неугодные, хотели спровадить в Белгород, да Питирим из Москвы не поехал и называл себя по-прежнему Крутицким. Отчего Павел Крутицкий, взятый на его место, именовался сарским и подонским.
— Ни единого архиерея в расколе нет! — делился Алексей Михайлович радостью со Ртищевым да с Артамоном Матвеевым. — Сломлю упрямство протопопово — и конец мятежу.
— А епископ Александр? — напомнил Матвеев.
— На втором совещании будут слушать, — сказал царь с такой скукой на лице, что стало ясно: епископ артачиться не посмеет.
Владыка Александр Коломенский враждовал с Никоном. Избавляясь от непокорного, Никон закрыл коломенскую епархию и спровадил Александра в Вятку.
Не умея иначе досадить своему грозному гонителю, вятский владыка начал укрывать старообрядцев и запретил в своей епархии все служебники Никона.
Спорить с поверженным патриархом и спорить с царём — не одно и то же. В Москве Александр поник, униженно каялся, выслушав соборный строгий суд. От хулы на новые служебники отрёкся, но от него потребовали и письменного отречения. Отрёкся письменно.
Следующим предстал перед собором доставленный из керженских лесов старец Ефрем Потёмкин. Собор приговорил раскольника к сожжению, если не покается. Покаялся. Потребовали записать покаяние и самому прочесть сие в соборах, в больших храмах Нижегородского уезда. Смирился.
10 мая, сразу после Николы Вешнего, собор слушал Никиту Добрынина. Батюшка из Суздаля оказался крепок. Стоял за святоотеческий обряд, желая добра царю и народу русскому. Но царь после первого заседания на собор перестал ходить, а русский народ в который раз сам себя обхитрил: в церквах лицемерился, молясь правильно дома. Перед самодержцами русский народ, как трава на ветру, — гнётся, но сам ждёт, когда избавит Бог от напасти.
Отвели попа Никиту в Успенский собор, расстригли, прокляли, отвезли в Николо-Угрешский монастырь на исправление.
На другой день собор слушал дело благовещенского дьякона Фёдора. Фёдор спорить с архиереями не стал, подал «письмо». На письмо надо отвечать. Отложили дело. Митрополит Павел посоветовался с архиепископом Иларионом Рязанским, с архимандритом чудовским Иоакимом, решили: пора бы и Аввакуму ответить за грубое, глупое упрямство.
Приказано было доставить из Боровска, из Пафнутьева монастыря протопопа за день, чтоб утром 13 мая был перед лицом патриарха, архиереев и всего освящённого собора.
25
Пристав приехал в полночь, а поутру Аввакума, как всегда, поволокли на братскую молитву, даже цепь успели поменять.
Пристав взял его из храма, приказал снять цепи, и поехали они на худющей, понурой от старости лошадке навстречу заре. Нахлёстывал ярый служака лошадку, не щадя кнута. Дорога майская, на горах сухо, душу вон вытрясывает, в низинах — грязь.
На спуске плохо подкованная лошадь повалилась, телега набок, Аввакум через голову да в грязь.
Пристав крик поднял:
— Разлёгся! Помогай телегу поднять!
— Ты лошадь сначала распряги, — заупрямился протопоп.
— Учитель! — озверел было пристав, да смекнул: съехавший хомут задушит конягу. Смилостивился, сделал всё, как надо, по-человечески.
Времени потеряли много, пристав бедную животину «побивай да побивай».
— Не доедем, — сказал Аввакум. — Подохнет лошадка без роздыху и от побоев.
Пристав опять в ругань, а делать нечего, трусцой до яма ехали. Лошадь поменяли — и вскачь, вытрясая душу на царской дороге. Девяносто вёрст за день отмахали. Ночевал Аввакум на патриаршем дворе.
Утром 13 мая в день мученицы Гликерии-девы и с нею Лаодикия, стража темничного, Аввакума привели в патриаршую, Никоном поставленную Крестовую палату.
— Сколько вас по мою голову! — сказал Аввакум, вглядываясь в лица судий. — Сожрите, львы, крови жаждущие!
— Умерь злобу свою, протопоп, — со смирением обратился к прежнему другу своему Иларион Рязанский. — Мы призвали тебя, чтобы спросить: принимаешь ли исправленный от ошибок древних переписчиков Символ Веры?
— А сам-то принимаешь ли Бога истинного, несчастный? Когда в Желтоводском монастыре молились с тобою — принимал. Да ныне дают тебе полизать блюда с обильных столов, ты и рад поклоняться неистинному Исусу Христу. Поглядите на себя, архипастыри, какие пузени наели. Чего прячешь щёки свои, Павел? От постов они бывают бледны, а у тебя от сладких яств кровь так и взыгрывает. За истинного Христа вы меня десять недель в цепях держали, как пса.
— Признаешь ли, протопоп, троеперстие? — спросил архимандрит Иоаким.
— Не смею шишом знаменоваться! Упаси меня Боже! Это вы — смелые!
— Признаешь ли истинными новые служебники? — пылая щеками, выкрикнул по-петушиному Павел.
— Коли скажу — признаю, так ты меня за стол, что ли, за свой, с лебедями да осётрами, посадишь? Ты-то, думаю, не служебник, а лебедей с осётрами исповедуешь. Вон Питирим. Бога боится и вздыхает, как девица. Какому служебнику, скажи, верить, Никон их шесть издал, и все разные. Нет, господа: не признаю ваших книг. Правлены сии книги жидом Арсеном, испорчены с умыслом. Другой жид, Паисий Газский — Лигарид, — задурил царя и вас. А ему на помощь прискакал быстрый Симеон, тоже, видать, жидёнок, мирское имя его Самуил Ситнианович.
— Справщик Арсений, митрополит Паисий, наставник наследника Симеон Полоцкий — вероисповедания православного.
— Православного ли? Арсен за лютеранскую ересь сидел в соловецкой тюрьме, Паисий Лигарид в дьяконы папой ставлен, папёжник, краснобай Симеон — духовный им брат, а все вы, московские попы, — подбрёхи хитроумных еретиков и сами еретики.
— Не сметь поганить поганым языком доброе московское священство! — закричал Павел. — И пошёл ты к чёрту отсюда!
— Кому служишь, того и поминаешь! — нарочито громко засмеялся Аввакум. — Погляжу — не собор тут у вас, а Содом с Гоморрой! Бляди вы! В церквах не Богу поёте, себя тешите! Господь накажет вас! Разучились по-своему петь.