Страстотерпцы
Шрифт:
— Слава Тебе, Господи! — возрадовались насельники кшарских скитов.
— Рано радуетесь! — возопил Селиверст. — Никон на цепи, как змей у Господа. Царь — антихристов предтеча. Сапожки носит мягонькие, а как по церкви-то пойдёт, всем и слышно: копытами раздвоенными постукивает. Козлиными.
— Что же делать, батюшка?! — закричал парнишка, падая перед Селиверстом на колени.
— Молиться. Исполнились сроки. От Рождества Исуса Христа идёт шестьсот шестьдесят шестой год с тысячей. Сие число есть начало царствия антихриста. По Писанию, два с половиной года дано ему мучить да искушать нас, бедных. А там уж и второе пришествие. Страшно, братия! Как Иов кричу: «Лягу в прахе, завтра поищешь меня, и нет меня».
Молились дотемна.
Спать братьев положили на печи, Селиверст с ними лёг. Вавила же, звеня цепями, бил и бил поклоны, покуда не упал от изнеможения и не заснул на полу перед божницей.
Долго ли спали братья, коротко ли — услышали стоны. Под печкой стонали, стонали половицы в полу, брёвна в стенах...
Старший, Авива, толкнул брата в бок. И брали они в руки головы друг друга, прижимались лбами... И соединяли ладонь с ладонью — сжимали до боли. Сама их плоть ужаснулась от воспоминания, как морил их голодом старец Капитон.
В полночь отворилась дверь, и вошли в избу старцы и старицы. Поставили под образа гроб, зажгли свечи и лампады, воскурили кадило. В белых одеждах непорочные девы-белицы привели под руки парнишку Степана. Сняли с него крестьянское платье, обрядили в саван. С пением заупокойных молитв подняли, обнесли вокруг стола и положили во гроб. Отпели, обернули тело пеленами, как младенца, открыли подполье и опустили гроб без крышки во тьму.
Братья всё это видели. Старец Селиверст, спавший с ними, не проснулся, изнемог в пути, крепкий сон был его хранителем.
Утром братья, мыча, подступили к Вавиле и, указывая Селиверсту быть свидетелем, тыкали руками в подполье.
— Там праведники, поспешающие к Господу, — сказал Вавила.
Зажёг свечу, поднял крышку.
Огонёк выхватил из тьмы гробы. В гробах — спелёнутые женщина, старик, ребёнок, парнишка Степан.
— Хлеба! — крикнула женщина. — Водицы! Смилуйтесь!
— Терпи! Господь ожидает тебя! Радуется твоим слезам! — Вавила захлопнул крышку.
Умирающие завыли.
Братья посмотрели друг на друга, на Селиверста.
— Вавила! Зачем умерщвляешь не свою, но чужую плоть? — спросил Селиверст.
— Не я казню. Сами спешат к Господу, до неистовства антихристова, до Страшного Суда.
— Ты — старец, всеизрядно познавший книжную премудрость в Парижской академии. Уж не там ли обучен мучить людей до смерти? Есть ли такое в твоей немецкой земле, в твоём немецком племени, что творишь с русскими? Скажи мне чистосердечно, возможно ли подобное в лютеранстве, которое дано тебе было во искушение?
— Селиверст, ты меня исповедуешь! Преклоняю перед тобою мою главу, ибо не я, а ты был первым у старца Капитона, ты претерпел заточение в царской темнице и вызволен из плена у никониан промыслом Исуса Христа. Мне пристойно исповедаться пред тобой, Селиверст. Внемли: мертва наука академии — жива простота старца Капитона. Не Лютер — великий пророк — духовник мой, безвестный Капитон. Старец праведный Корнилий, радея о чистоте веры, разбил зажжённое кадило о голову попа-отступника. Я же готов собственную голову разбить о кадило, лишь бы услужить Господу. Не я уложил отрока Степана во гроб — сам попросился. Мне же послано терпеть плач ослабевших духом.
Подступили братья к Селиверсту, смотрели ему в глаза, ожидая, что скажет. Но старец молчал. Тогда братья сняли с себя пояса, повалили лютого Вавилу на пол, повязали. Вынули бедных людей из тьмы на свет Божий, распеленали, напоили водой, покормили понемногу щами.
Взяли хлеб, лук, топор да кочергу и, поклонясь Селиверсту, пошли прочь из скита и увидели, что и Селиверст поспешает за ними.
13
27 декабря на озеро Кшару пожаловал стрелецкий голова Аврам Лопухин с двумя сотнями служилых людей. Путный ключник города Ярополча Андрей Пекин в тот же день проведал скиты на озере Юхре.
По дороге через лес стрельцы Лопухина поймали крестьянина с книгой. Допросили. Крестьянин не запирался: был в скиту на Кшаре, у отца своего Якушки Кузнеца. Книгу — «Толковое Евангелие» — дали ему отнести в деревню Пострекалово Ерёмке Змееву. Обмолвился: отец его, Якушка, в норе живёт.
Для двух сотен жидкий тын Вавилова скита — не большая преграда. Ради пущей острастки зажгли, сделали три пролома, хоть никто стрельцам не перечил. А вот когда подступили к большой избе — в стрельцов полетели стрелы.
— Секи двери! — приказал Лопухин.
Стрельцы взялись за топоры, а лютые чернецы давай стрельцов рогатинами пихать. Пятидесятник Федька Яковлев заматерился на отступивших. Пальнул из пищали, выхватил у стрельца топор, побежал дверь громить да и повалился. Глядят стрельцы, а в груди начальника стрела торчит. Глубоко вошла. Подбежали — не дышит.
Озлились стрельцы, решили из пушки палить, но тут из-под крыши малой избы дым повалил.
— Тащите их вон, погорят! — закричал стрельцам Лопухин.
Стрельцы дверь сорвали, а на них, как змей, пламя. Потом узнали: три крестьянских семьи сгорело, семнадцать человек.
— Ах, они жечь себя! — рассвирепел Лопухин. — Так и мы их сожжём!
Навели-таки на большую избу малую пушку, тюфячок. Бахнули — от двери только щепки остались.
Взяли Вавилу, чернецов, белиц. Из нор затворников повыкурили.
Андрей Пекин тоже со своим делом управился.
Привезли пойманных капитоновцев в Вязники. В тюрьме места нет, по крестьянским избам поставили. Думали, за чей счёт кормить столько людей, а они еды не принимают, лежмя лежат и безмолвствуют. Архимандрит свияжский Антоний пришёл для благословения и опознания, но никто у него не благословился. От икон крестьянских отворачивались, молились только на свои, скитские.
29 декабря 1665 года стрелецкий голова Аврамко Лопухин послал в Приказ тайных дел отписку о поимке раскольников.
«И те государь люди, — писал Лопухин, — из изб рогатинами и из луков стреляли и застрелили моево приказу пятидесятника Федьку Яковлева под левую титьку. А стрелы государь их и железца у стрел их дело воровское, а не мастерское. А у старца жил мальчик лет пятнадцати Стёпкою зовут из Суздаля, а сказал мне холопу твоему, которые-де живут на озере Кшеве, те-де к себе подговаривают на двор и в пустыню и морят-де до смерти... А я холоп твой по лесам и по болотам со стрельцами ездил и из деревень мужиков проводников беру, и мужики государь, ведая те кельи, не скажут про них. И я холоп твой бью, а что выбью, то и укажут. А жёг государь я пустынь, келей с тридцать в лесах злых за болоты... А хлеба государь старцы и старицы и девки и мирские люди нихто не ест».