Шрифт:
Содержание
Cover Page
Содержание
Стражи Ишме-Шмаша
Стражи Ишме-Шмаша
Екатерина Бакулина
Стражи Ишме-Шмаша
Стражи Ишме-Шмаша
Дзинь-дин-динь. Динь-дзинь-дин-динь. Дзинь.
Бубенчики дрожат за спиной, всё дальше, всё тише.
Оборачиваться нельзя.
Останавливаться нельзя.
Разговаривать нельзя.
Только идти вперёд, слушая, как ветер осторожно перебирает натянутые струны. Вон, до того дерева у черты. Уже скоро. Осталось двадцать шагов.
Кудда идёт рядом, чуть впереди. Мальчишка совсем. Ему ведь до судороги хочется рвануться вперёд, добраться, добежать, скорей! Но торопиться нельзя. И я вижу его прямую напряжённую спину, костлявые лопатки почти сошлись у выпирающего хребта, гордо вывернув плечи. Он едва держится, но держится достойно. А ноги уже не гнуться, с трудом делая шаг… ещё шаг. Ничего. Уже почти всё позади. На сегодня мы свою работу выполнили.
А потом он привыкнет.
Я же привык.
Все привыкают.
Первый раз всем страшно.
Десять шагов. Налетевший ветер бьёт в спину волной липкого, потного холода, далёкий рокот и низкий утробный рёв, словно из-под земли. Не оборачиваться.
Не оборачиваться, Кудда! Ты же знаешь – нельзя! Уже скоро…
Воот… Молодец, мальчик, не останавливайся, иди. Иди. Сейчас это уже не наш зверь. Нас сменили.
Иди.
Переступив чёрту, он падёт на колени, всхлипывает, уткнувшись лицом в ладони, его трясёт, и, кажется, сейчас вывернет наизнанку.
Ничего, сейчас всё пройдёт. Так бывает. Ты храбрый, Кудда.
Я с наслаждением стаскиваю рубаху, царапающую жёсткой коркой, пропитанную насквозь острым запахом золы и крови. Принимаюсь привычно соскабливать бурую глину, она отходит пластами, словно старая кожа, осыпается пылью. Иногда кажется, что другой кожи у меня и нет, и сейчас я отдеру всё, до костей. Но это не страшно. Долго… Хочется спать.
Отскоблить, оттереть песком.
Искупаться бы, смыть всё это. И я, так же привычно, с завистью, гляжу на быстрый ручей, что бежит чуть поодаль, между камней. Сверкающий, беззаботно прозрачный, полный прохладой и вечерним солнцем. Искупаться бы! Иль хоть ладонь ненадолго подставить быстрой упругой струе, ощутить…
Нельзя.
Ручей берёт своё начало в горах, бежит через ущелье духов. Он несёт смерть. Нельзя. Здесь воду берут из другой маленькой, заросшей речушки. Смерть…
Да мы и сами всё равно, что мёртвые сейчас. До утра, до восхода – мёртвые. Сейчас нам нельзя в мир живых.
Кудда жадно пьёт из кувшина нагретую солнцем воду, поднимает дрожащими руками, запрокидывает. Ведь всё выпьет сейчас, а больше нет… Ладно, ничего. Он первый раз, ему можно, а я до утра потерплю. Смотрю, как последняя капля влаги исчезает, как мальчишка блаженно вздыхает, жмурится, понемногу приходя в себя. Не удержавшись, облизываю пересохшие губы, Кудда смотрит на меня, и только сейчас понимает, что сделал. Я устало пожимаю плечами – ничего…
И вытягиваюсь под деревом во весь рост, закрываю глаза.
Долго лежу, сон не идёт, хоть я и не спал больше суток – там, за чертой, спать нельзя. А тут отчего-то не хочется. Ничего не хочется. Жизнь уходит, отворачивается от меня, перестаёт замечать. Говорят, со стражами это бывает. Когда ты слишком часто мёртвый – даже смерть перестаёт замечать тебя. Я видел таких, они больше ни там, ни там. Я не хочу!
Но хуже всего, что с каждым днём мне всё больше плевать.
Кудда давно свернулся калачиком под деревом и тихо сопит, лишь иногда вздрагивая во сне. Здоровый живой сон, полный ярких грёз. Я немного завидую ему. Это хорошо, что завидую.
Лежу, смотрю в небо. А небо смотрит на меня мириадами звёзд. Рогатый месяц-Кунан блестит серебряным боком, неспешно прогуливаясь из края в край. Он тоже видит меня. А ещё, со своей вышины, он видит Аннумгун, и море, тихонько шуршащее галькой у городских стен. Море… Я закрываю глаза, слушаю далёкий плеск волны.
Иногда мне кажется, – начинаю забывать кто я такой, что родился не здесь, и что в жизни бывает что-то ещё, кроме серых камней, бескрайней сухой степи и дрожащих бубенцов, звон которых не оставляет даже во сне. Говорят, голодные духи хатаниш боятся этого звона. Может быть. Я верю тем, кто говорит. Решил верить, и верю. Пусть будет так.
Говорят, духи не трогают мёртвых, только живых, поэтому нельзя смотреть им в глаза, глаза выдадут сразу.
Эх, я уже сам плохо понимаю, кто я: живой, что только прикидывается мёртвым, или мёртвый, что иногда пытается казаться живым. Красная глина въелась в кожу, и смерть въелась слишком глубоко, три - не три, всё одно.
Я страж ущелья Ишме-Шмаша, у края степей, у края земли, где ветряные плоскогорья Наннара сходятся с зелёной долиной. Я охраняю людей от духов. Духи приходят каждый день, каждую ночь, они убивают…
Я никогда не видел тех духов. Ни разу. За те пол года, что я здесь - не видел.
Недавно я начал слышать их вой. Раньше не слышал. Даже когда хатаниш клацал зубами у меня за спиной, даже когда выл над самым ухом, – не слышал. Теперь слышу.
Благо это, или проклятье?
Я никому об этом не говорю, иначе меня прогонят. Страж должен видеть. Все видят, кроме меня.
Я чужак. Словно слепой. Но я научился скрывать это.
А они видят. Может быть потому, что родились здесь, и им доступно то, что недоступно мне?
Когда-то я думал, что это сказки, и духов нет, но с каждым днём, с каждой минутой…
Можно ли не верить, живя здесь?
Можно ли не верить, когда на твоих глазах хатаниш рвёт человека в клочья? Рвёт взаправду, и хлещет настоящая горячая кровь. Можно ли? Я видел эти раны, словно огромные когти исполосовали тело. Балих, долго умирал у меня на руках, молча, тихо, он смотрел в небо и в глазах его застыл ужас. Мы ходили с ним в паре, как сейчас с Куддой. Он был старый, опытный страж, он хотел прогнать голодного духа, как делал много раз, но что-то пошло не так. Сейчас уже не узнать.