Стрекоза в янтаре и клоп в канифоли
Шрифт:
— Привет, ма, — встретил её на кухне Севка тарелкой с гигантским куском шоколадного торта. — Ну, и фонарь! — восхитился он. — Тебя твой хахаль уже начал лупить?
— Торт мне? — демонстративно проворчала она, упав на стул и по-хозяйски оглядевшись.
— Ещё чего? — удивилось чадушко её запросам. — Это последний. Ты, кстати, приехала на свидание с сыном. Где торт?
— Вредно жрать столько сладкого, — ехидно прокомментировала Юлька его наглое заявление, чувствуя значительную прибавку в настроении.
Восхитительное ощущение, что «у неё все дома» накрыло с головой. Будто
— Вредно нарываться на пендюли, — получила она вполне ожидаемый отлуп. — А после устраивать демонстрацию следов насилия. Хоть бы замазала чем-нибудь. Чтобы не травмировать хрупкую душу ребёнка. А на шее что за фигня? Он тебя ещё и душит? Это у него принципиальная позиция? Или просто дурак, как Отелло?
Митингуя, её долговязый татарчонок достал кофейное блюдце — меньше в доме просто ничего нет. Отрезал от своего кусманиша уголок и выделил родной матери угощение. Подумал, и отколупнул с её сиротской дольки шоколадную загогулину. Удовлетворился результатом и поставил блюдце перед ней, мимоходом щёлкнув кнопкой чайника.
— У тебя талия, — прокомментировал своё жлобство заботливый сын. — А мне нужно расти.
Он плюхнулся за стол напротив, вооружившись столовой ложкой. Подвинул ближе пол литровую кружку с остывшим чаем и взялся за дело. Ел Севка, как в последний раз, запихивая в рот огромные куски — идиотская привычка. Никакие резоны так и не поправили дело с его манерами.
Исключение делалось только в гостях, куда его заманить трудней, чем втащить на их кухню танк. Зато лишь там Юлька могла воочию убедиться, что ребёнка она всё-таки воспитывала: плоды налицо. Вилку в гостях дитятко держало правильно. Нож в правой руке, а спину прямой.
— А где торт? — недовольно проскрипело за спиной.
И к холодильнику прошаркал второй воспитатель наглого лохматого нигилиста с битком набитым ртом.
— Забыла, — покаялась Юлька. — Дай ложку. И налей мне чая.
— Я в маркет не пойду, — ультимативно уставился отцовский палец прямо в лоб сына. — Торт нужен тебе.
— А тебе карпаччо, сок и макароны, — не сплоховал тот. — На две единицы товара больше. Торт пойдёт прицепом.
— Сейчас доем и схожу, — привычно выступила миротворцем Юлька.
На этих словах отец с сыном всегда поразительно быстро договаривались: кому куда. Позорно гонять в супермаркет женщину. Не ради неё, а ради постоянно и неуклонно актуального вопроса: мужик я, или пустые штаны? Главное Юльке вовремя восхититься первым и презрительно пофыркать в сторону второго.
Когда вопрос с супермаркетом был решён, а чай допит, все перекочевали в гостиную. Даже Севка, привыкший игнорировать её, сразу взлетая на второй этаж. Тут же он демонстративно улёгся в кресло и уставился на мать. Та предпочла завалиться на родной диванище, по которому отчаянно соскучилась. Подгребла под спину подушки и предупредила:
— Только заикнитесь, что я свихнулась! Сразу ухожу.
— Не будем, — на полном серьёзе принял её условия Даян, опустившись во второе кресло.
Так она оказалась на сцене перед парой весьма заинтересованных умудрённых зрителей. Почитателей её неисчерпаемого таланта влипать в истории. На душе стало невыразимо покойно. А языку неповторимо привольно. Юлька сама не ожидала, что её рассказ прямо-таки затрещит по швам, битком набитый вроде бы забытыми подробностями.
Они слушали её молча. Мрачнея с каждой минутой. В какой-то момент мелькнула мысль, что зря она так. Не стоило тревожить своих любимых мужчин всем этим вздором. В который не поверит ни один нормальный человек. Но Даян опроверг её малодушное сомнение:
— Скверно.
— Что будем делать? — зыркнул на отца Севка, требуя «приказа по армии».
— А я боялась, — в облегчении выдохнула Юлька, пустив предательскую слезу.
И тотчас воровски смахнув её с лица.
— Ма, ты чего? — удивился Севка, округлив и без того большие чёрные отцовские глаза. — Когда мы тебе не верили? Не помню, чтоб ты так складно завиралась. У тебя ж фантазия, как у дятла.
— В транспорте, в закрытых помещениях и на улице. Везде, — резюмировал Даян.
Его лицо обрело самую нелюбимую Юлькой маску хладнокровного и жестокого степняка, готового напоить саблю кровью — как говорилось в каком-то романе. В такие минуты ей казалось, что её добрый, благородный и паталогически ленивый Даяшка преспокойно вырежет кучу народа, едва почует опасность для них с Севкой.
Ей до сих пор иногда снились рожи трёх выродков, что прицепились к ней в Лионе, где они учились в универе. И снимали комнатуху у мадам Пети. Даянчик должен был встретить её после факультатива, что заканчивался позже всех. Но препод свернул занятия на полчаса раньше. А Юльке страшно хотелось поскорей увидеть своего карапуза, который как раз накануне сказал первое слово. И решительная русская лохушка попёрлась домой через парк Тет д’Ор.
Она даже не успела толком испугаться, лихорадочно соображая, как сбежать от наступающих подонков. Даян возник за их спинами прямо из воздуха. Двоих успел повалить такими жестокими приёмами, что мерзавцы уже не поднялись, скукожившись на земле и воя. А третий — то ли магриб, то ли какой-то другой африканец — прыгнул в сторону и достал нож.
Тогда-то она впервые и увидала ЭТО лицо Даяна. Убийцы, сердце которого мгновенно обратилось в камень. Высокий, гибкий, сильный африканец что-то процедил — Юлька расслышала только то, что мужа приняли за араба. Наверно, гад пообещал, что Даян сейчас сдохнет: «белый» ему в пупок дышал.
— Иншалла, — прохрипел тот по-звериному.
И прыгнул. Юлька даже не поняла: зарезал он ублюдка или только ранил? Из парка Даян утащил её на крейсерской скорости. Дома оставил с сыном — мадам Пети с удовольствием нянчилась с русским малышом за дополнительную плату — и куда-то умчался. Только десять лет спустя обмолвился: к Сархану с Тариком — ребятам из Азербайджана, что учились в том же Лионском универе Клода Бернара.
Они приятельствовали на почве незримого и пока ещё не протухшего родства «русских из Советов»: два азербайджанца и татарин. Причём, Даян был «московским татарином». Сыном высокопоставленного чиновника и твёрдого партийца, игнорирующего веру предков. То есть махровым атеистом. И всё же для Сархана с Тариком он был «своим».