Стрекоза в янтаре и клоп в канифоли
Шрифт:
И Даян ему потакает, игнорируя мнение женщины, прочитавшей целых полторы брошюры по воспитанию детей. Вторую забросила, как только осознала, что предлагаемое воспитание предназначается для каких-то принципиально иных детей. Севка туда не вписывался ни по одному из параметров. Не роди она его лично, решила бы, что этот охламон вылупился уже в джинсах и наушниках. Лохматым и языкастым.
— А кто-то рожает великих пианистов. Шахматистов и физиков с поэтами, — бормотала она под нос, уставившись в окно на светофор с шагающим зелёным человечком.
— А
— …лопут, — допела за него Юлька под пятую симфонию Бетховена, что еле слышно просачивалась из брошенного за плечо наушника.
Для неё навечно останется непостижимым: как можно любить Вагнера с Бетховеном и слушать Рамштайн?
Она ещё немного попикировалась с сынулей: без энтузиазма и огонька. Больше от скуки, чем из принципа. А потом как-то незаметно отключилась.
Диковинных снов на этот раз не видала. Проснулась, когда за бортом джипа уже стемнело. Засветила сотовый и удивилась: ого, четыре часа пролетело, как не было. Не так уж она и придавлена страхом, если дрыхнет, как убитая.
Впрочем, с тех пор, как у мелкой неопознанной нечисти сошёлся на ней клином свет, это впервые. То сны дурацкие снятся, от которых просыпаешься уставшей, как собака. То вообще не спится: всё что-то мерещится, напрягает.
К сожалению, сама ящерка не приглючилась, а реально вознамерилось её кокнуть. С упорством и фантазией — благо возможностей вокруг пруд пруди. Куда не сунься, наткнёшься на потенциальных зомби. У половины которых под рукой какая-нибудь дрянь, опасная для жизни.
За окном проплыла знакомая пятиэтажка, защёлкал включённый поворотник. Юльку качнуло на повороте, намекая, что пора выползать из кокона. Обуваться, застёгиваться и занять низкий старт. Едва её выпустят из этого японского тарантаса, для которого пожалели дверей, она рванёт прочь. В сторону воспетого народом закутка, обшитого сайдингом. И оборудованного обогревателем, что хоть как-то позволяет смириться с традиционно русским комфортом в сфере гигиены и физиологии.
Джимни въехал в высокие ворота, подобравшись к самому крыльцу дома — едва на него не запрыгнул. Даян оглянулся, оценил «накал страстей» на подбитой мордахе жертвы преследования. Хмыкнул и вышел из машины. Откинул седушку, и Юлька пулей вылетела наружу.
Воткнувшись в двухметрового бахадура, облачённого в бараний тулуп, буркнула:
— Свободен?
Анжур без наводящих вопросов понял о предмете её интереса. Расплылся в белозубой улыбке и повёл рукой в гостеприимном жесте:
— Всё моё твоё.
Когда она разобралась со своими нуждами и вылезла из нужника, мужчины уже закончили разгружать багажник. Севка в лучшем духе дискриминации и детского рабства таскал вещи в дом. Анжур сидел на ступеньке крыльца и дымил трубкой. Даян стоял рядом и что-то тихо ему говорил. При её приближении, он замолк, искоса одарив Юльку задумчивым взглядом.
— Что замолчали? — не удержалась от иронии она, шмыгнув носом.
— Любуемся, — вновь оскалился в улыбке хозяин дома. — Ты похожа на женщину, ведущую нетрезвый образ жизни.
— На бичиху, — поддакнул Севка, выползая на крыльцо.
— Бонжурчик, ты мог быть и поучтивей, — вздохнула жертва каскада покушений, наклонилась и чмокнула его в колючую бритую макушку.
Многолетняя дурацкая причуда: выскребать башку под ноль. Хотя волосы у Анжура — обзавидуешься. Когда они впервые встретились, он вообще носил длинный пышный хвост. Натуральный индеец, только намного красивей.
— Я и был учтивым, — возразил Анжур. — Не назвал же тебя бичихой, а только подумал. Ю-ю, ты иди в дом. Тунгалаг с мальчишками поехали к её родителям. Вы же не предупредили о повторном визите. Располагайся, как дома. Там после наших посиделок полно грязной посуды. Не пугайся. Просто вымой.
Юлька отвесила гостеприимному хозяину подзатыльник и поднялась на крыльцо. Вошла в прихожую, разделась. Сунула ноги в меховые тапки хозяйки и медленно подкралась к двери в гостиную. Ничего не могла с собой поделать. Каждый раз, попадая в этот дом — снаружи типичную русскую избу — не входила, а прокрадывалась в умопомрачительную красотищу, созданную друзьями. Двумя одарённейшими людьми, для которых бог не пожалел талантов.
Анжур был фотохудожником и записным бездельником. Однажды копии его чёрно-белой коллекции, посвящённой жизни бурят, попали к проезжему американскому бизнесмену. Тот обалдел и предложил свободному художнику баснословную цену за невиданные шедевры. Перепродал, конечно, и наварился иноземный барыга — будь здоров.
Однако нет худа без добра: о бурятском фотографе узнали за бугром. С тех пор он продавал туда свои работы, что позволяло львиную долю времени жить в своё удовольствие. Ибо его удовольствия стоили смехотворно мало.
Его жена Тунгалаг была учительницей. И страстной любительницей всего народного. Тихая добрая женщина могла сотворить руками не менее шедевральные вещи. Их дом был подлинным музеем, обставленным в традиционном народном стиле. Чего стоила гостиная-юрта, где нарочно закруглили перегородками все углы, устроив в них потайные шкафы.
Юлька скользила вдоль скруглённой стены, касаясь пальцами ковров, покрывавших её сплошным незатейливым, но совершенно фантастическим узором. Или деревянного грубого кресла, вырезанного из сплошного куска дерева. С задумчивым солнечным ликом, венчающим спинку. Или простого расписанного сундука. Высокой стопки одеял на нём. Низкого стола на пузатых ножках. Висящей на ковре шкуры. Резного столба с железными крюками…
Ей ничуточки не мерещилось — она совершенно точно ощущала, как под кожу пальцев просачивалось нечто, неподвластное её осознанию. То, к чему у неё не было привыкания. А у языка смелости облечь ощущения в слова — с тем, чтобы всё не испортить.