Стрекозка Горгона. Зимние квартиры

«Больше сея любве никто же имать, да кто душу свою положит за други своя» (Евангелие от Иоанна, ХV глава, XIII стих)

Свт. Кирилл Александрийский:

«…Итак, какой предел любви Христовой каждый должен представлять себе, это опять Сам показал, сказав, что нет ничего более такой любви, которая повелевает и самую душу отдавать за любимых…»

ЧАСТЬ YI

Какое всё-таки чудо – зеркало! Без него женщина не живёт, нет, лишь существует. Без него, отражающего, показывающего и подсказывающего, как дама выглядит, что ей идёт, что нет, она – существо без пола, девка, баба, нечто непонятное и не понимающее саму себя. Подобные слова Таня слышала не раз, но осознала, прочувствовала их, только когда Николай привёз зеркало – прекрасное, венецианской

работы, высотой чуть ли не в аршин. Два зеркальца, что она осмелилась взять из дома (опасалась, что в походе побьются), слишком малы, чтобы оглядеть себя как следует. А это сделано специально для жён и дочерей богатых кочевников, путешествующих постоянно: в прочном железном окладе, трёхстворчатое. Закрой его, запри на защёлку – и кидай в повозку, не переживая, что треснет. Аккуратное, без излишних завитков, зато хорошо отполированное. По уголкам амальгама помутнела, и от этого зеркало Тане показалось совсем чудесным: как будто тайна за непроницаемыми тёмными пятнами спрятана. Может быть, тончайшее серебро помнит всех красавиц, которых отображало, хранит их лица вот в этих уголках, что ныне заволокло туманом? И когда соберёт оно в своей памяти много лиц, переполнится ими, тогда окончательно затянется дымкой и перестанет отражать реальность; уйдёт в себя и будет лишь неторопливо под слоем покрывающей его пыли перебирать, процеживать, лелеять воспоминания.

Это чудо нашёл в валашской лавке Антон и передал через Николая. Зеркала не дарят, это плохая примета, Кало отдал старшему брату целковый и потом стребовал эту же сумму с сестры. Кто владел зеркалом раньше, не узнать. То турки разоряли и грабили жителей левого берега Дуная, то валахи и молдаване крушили дома магометан, а вещи переходили из рук в руки. Тане представлялась темноволосая женщина, получившая зеркало в приданое, что смотрелась в него, по молодости любуясь собой, с годами покорно подмечая, как морщинки затягивают лицо, но вот пришёл момент, когда она решила, что глядеться не на что, со вздохом захлопнула металлические створки и убрала обличителя старости подальше. Зеркала нынче дешевы, потому ни дочери, ни снохе не понадобилась потерявшая новизну вещь… Таня же, распахивая блестящие створки, вглядываясь в свое отражение, чувствовала, как на неё нисходит умиротворение, вот и вообразила такую мудрую женщину.

Приятно тихонько посидеть перед зеркалом, укладывая пряди волос то так, то эдак, примеряя то ленту, то заколку… «Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи!» Старалась выкроить поутру хотя бы полчаса для этой тихой забавы. Уединение здесь, в военном гарнизоне, казалось не совсем позволительной роскошью, и, расслабившись с утра, весь день бегала, крутилась, суетилась с ещё большим рвением – расплачивалась за утренний покой.

Волосы благодаря местной воде – недаром Милка её нахваливала! – стали пушистыми-пушистыми: не волнистые, не кучерявые, а именно пушистые. Спросила Сержа, может, смазывать маслом, чтобы меньше топорщились, он даже испугался, воскликнул: «Нет! Не смей!» И объяснил: «Я вообще не понимаю, зачем дамы головы жиром мажут. Мало того что волосы блестят, так ещё и пахнут кухней, – и добавил любовно. – На мой взгляд, тебе, моей колдунье, к лицу столь пышное обрамление». Что ж, раз муж доволен, пусть так и будет.

Вот и месье Бюрно твердит, что его единственное желание – провести рукой, погладить по волосам «мадам Татины». Сейчас месье чуть не каждый вечер торчит в гостиной, осыпает её комплиментами, а при первом знакомстве позволил недопустимые вольности. Шутник Лужницкий подстроил так, что Таня впервые предстала перед французом с распущенными волосами, не в лучшем виде (иль, наоборот, лучшем – самом соблазнительном?), и тот, похоже, принял её за полковую девку.

Лужницкий сдружился с французским инженером, капитаном Бюрно, коего прислали в Праводы руководить строительством укреплений. В один из вечеров, хорошенько выпив, два капитана заспорили, что лучше: турецкие сабли иль драгунские палаши, решились испытать. В результате месьё крепко поранил ладонь о лезвие хорошо отточенного драгунского палаша. Женщины в тот день сходили в баню, и Таня не заплетала кос, пока волосы не просохли. Лужницкий, притащив поранившегося француза, поднял внизу шум, мол, офицер умирает от потери крови, и она спустилась, как была: в стёганом халате и с ниспадающей до пояса пышной гривой. Усадила на табурет раненого, опустившись перед ним на колени, начала перевязывать. Лужницкий – по-русски! – рассказывал, как месье провёл рукой по лезвию, а, успокаивая приятеля, по-французски твердил одно: что Татьяне можно доверять, у неё, мол, хорошие руки. И даже не прибавлял ни «мадам», ни «госпожа». Занятая раной, она поначалу не обратила внимания на сию бесцеремонность, но когда заканчивала перевязку, француз, у которого боль прошла, свободной рукой вдруг приподнял Танин подбородок, восхищённо причмокивая и приговаривая: «labeaut'e… quellejoliefille»… (Красотка… Какая хорошенькая!) Это вместо благодарности! Возмутительно! Но она не влепила ему пощёчину: раненый есть раненый. Лишь посмотрела строго и, поскольку в руке держала раскрытые ножницы, сжала ими руку наглеца покрепче и резко отвела в сторону. Тот изумлённо воскликнул: «О-о-о! Noli!» (Недотрога!) – и снова потянулся к её лицу. Подвыпившие мужчины столь непонятливы! Тогда она глянула снизу вверх надменно и пообещала по-французски, что отрежет ему здоровую руку, коль сия рука осмеливается оскорблять даму. Сказала твёрдо,

убедительно, и месье от растерянности глазами захлопал. Лишь после этого Лужницкий принялся торопливо втолковывать французу, что перед ним – дворянка, жена офицера, и за подобные поползновения её муж может и на дуэль господина Бюрно вызвать. Таня поднялась и ответила на языке сего ловеласа, что и сама способна защитить свою честь, поскольку владеет всеми видами оружия, а лучше всего – хирургическими инструментами, для наглядности и доходчивости пощёлкала большими ножницами перед лицом месье. «Зачем рисковать жизнями двух офицеров, если достаточно одного из них оставить без руки?» «Но я умру от потери крови!» – пролепетал тот, не понимающий, шутит женщина иль говорит серьёзно. «Не волнуйтесь! Я сама перевяжу рану, смерть Вам не будет угрожать!» – улыбнувшись как можно учтивей, успокоила она, и француз перепугался ещё больше.

При этом Лужницкий – Таня чувствовала (ну не интриган ли?!) – источал восторг, в душе он ликовал, наблюдая за дерзостями приятеля и тем, как они обрываются, хотя внешне старательно изображал человека, осознавшего свою оплошность, оправдывался и просил прощения, прижимая руку к сердцу, заглядывая в глаза. Специально иль случайно любезный Всеволод Аркадьевич не сообщил французу, что Таня – дворянка, она разбираться не стала, как не приняла и оправданий. Поднялась на лестницу и, обернувшись, любезно и холодно изрекла, что повязку нужно сменить через два дня, но чтоб её, Татьяну, больше не смели тревожить – пусть обращаются в лазарет. И два озадаченных капитана остались под лестницей с полураскрытыми ртами. Назавтра явились просить прощения, но Таня передала, что не намерена с ними разговаривать. Они приходили и на следующий день, а оскорблённая дама при их визитах удалялась в свои покои. В конце концов, адвокатами Бюрно и Лужницкого выступили друзья, в том числе и муж, коих сия история позабавила: посмаковав все детали, красочно обрисованные Всеволодом Аркадьевичем, посмеявшись над незадачливым ухажёром, они убедили даму, что того можно простить. А Таня намотала себе – не на ус, конечно, а на прядочку надо лбом, – что появляться перед незнакомыми мужчинами простоволосой опасно. Конечно, друзья видали Таню и в домашнем наряде – всё ж под одной крышей живут. Да и они перед нею не застёгиваются на все пуговицы. По кадетской привычке осенью каждое утро обливались холодной водой, теперь вот снегом обтираются, а потом с хохотом вбегают, раскрасневшиеся, обнажённые до пояса, в дом. И что, прятаться от них в эти минуты?

В зеркале отражается стена, где на длинных штырях висят роскошные парижские платья, на их голубом, розовом и салатовом шёлке играют, переливаясь, солнечные лучи, падающие из расположенных под потолком витражных окон. Платья под разноцветными бликами кажутся по-цыгански яркими, весёлыми. Таня взяла наряды только по настоянию свекрови, и, смотрите-ка, пригодились. Ныне она – хозяйка местного светского салона. Ольга Сергеевна может гордиться невесткой: это самый блестящий во всей округе – от Дуная до Камчика – салон (если не принимать во внимание, что других попросту не существует), весь цвет праводского общества здесь собирается. Полковник Сухнен, приезжающий время от времени из Кюстенджи, по дороге нахваливает салон всем встречным-поперечным, и сюда гости приезжают специально ради визита к мадам Лапиной из Варны, да и из более дальних пунктов. Тане достается столько комплиментов, сколько петербургские львицы и за всю жизнь не услышат, здесь все поклонники – только её.

Салон образовался не по её прихоти, а по настоятельной просьбе господ офицеров. Сама она с удовольствием носила мундир аптекаря, в нём чувствовала себя свободней. Ведь если волосы спрятать под кивер, то незнакомые принимают её за юного кантониста и не обращают внимания. А когда Таня выходит за ворота в платье, все пялятся, как на диковинку. Лишь ради дня рождения Таня обновила подаренное свекровью голубое платье с нешироким кринолином, перчатки, туфельки, миленькую изящную шляпчонку. И весь тот день чувствовала себя то ли королевой, принимающей поклоны от подданных, то ли слоном из басни Крылова, которого «по улицам водили, как будто напоказ». Все офицеры гарнизона сочли своим долгом зайти и поздравить жену поручика, отмечавшую здесь, у чёрта на куличках, своё семнадцатилетие. Её разглядывали, ею любовались. Вечером Лужницкий озвучил их общую просьбу: офицеры желали видеть дам в роскошных нарядах почаще.

– Поймите, мы без женского общества звереем, в скотов можем превратиться, – жаловался он. – А увидел Вас, Татьяна Андреевна, в сём прекрасном наряде, в великолепии, чуть не забытом нами, и ощущение, словно на один вечер в милую сердцу северную столицу перенёсся. И другие офицеры, глядя на Вас, испытывали то же самое, ностальгировали, так сказать…

Серж нахмурился, смерил просителя недовольным взглядом и поинтересовался:

– Вы желаете проверить, насколько я ревнив, надолго ль хватит моего терпения?

– О, нет, нет! Лапин, клянусь Вам, я сам берусь следить, чтобы не было волокитства ни с чьей стороны, обещаю пресекать подобные поползновения.

– Хмм… – насмешливо поднял брови Серж. – А не Вам ли я обязан появлением месье Бюрно? Он почти каждый вечер торчит у нас, воображая, что его вздохи – самая приятная музыка для моих ушей.

– Но он не переходит рамки приличий, – нерешительно возразил капитан, замялся, потом сообразил, что явится весомым аргументом для строгого супруга, и, подняв палец вверх, добавил увереннее. – И заметьте, поручик: обещание следить, чтоб все вели себя достойно, я даю только сейчас.